Веселые похождения внука Хуана Морейры - Роберто Пайро

– Это военный мятеж, – сказал президент, уделив мне минуту внимания среди царившей во дворце суматохи и паники. – Но верная часть армии не замедлит справиться с бунтовщиками.

– Совершенно с вами согласен, – ответил я. – И если я могу быть чем-нибудь полезен… Вы знаете, что можете рассчитывать на меня.

– Благодарю! Я знаю, знаю!

Все осаждали его, требовали ответов, доводили до полного изнеможения. Он видел, что катастрофа близится, но сохранял присутствие духа и доверие к людям. Он не был малодушен, каким хотели изобразить его враги; мечтатель – это верно, как доказали позднейшие события, подтвердив мнение моего тестя. Но почем знать, был бы ли он таким мечтателем, проявляй его приближенные больше здравого смысла и меньше угодничества. Так или иначе, кости были брошены, и следовало показать себя искусным игроком, не выказывая ни трусости, ни излишней дерзости. Это он и сделал, поскольку не заявил, что сам встанет во главе своих войск, но и не бежал, как крыса из горящего дома. Я подумал, что он, подобно мне, приспосабливался к обстоятельствам, поднявшим его на такую высоту, и в случае поражения сумеет выждать новый благоприятный момент.

Далеко не все отличались подобным спокойствием. Пепе Серна, например, горячился и кричал, что следует приструнить мятежников и дать им суровый урок, не понимая в своем неведении, какая это бессмыслица. Другие, наоборот, приходили в такое отчаяние, будто настал день Страшного суда. Вспоминаю одного судью, который, глотая слюну, чтобы казаться спокойным, и неловко вмешиваясь в разговор, задавал то одному, то другому якобы кстати, а в сущности, притянутый за волосы вопрос:

– Как вы думаете, если революция победит, будут устраивать политические процессы? История наших революций их не знает, и обычно самая широкая амнистия…

От него отмахивались, словно говоря: «Ищи себе виселицу в другом месте», и действительно, несколько лет спустя он попался, как самый вульгарный мошенник, в деле с подложными документами…

Человек, который интересовал меня больше, чем все остальные, был предполагаемый кандидат в президенты республики. Не раз он проходил мимо меня, по-видимому, вполне владея собой и заранее рассчитав все открывающиеся перед ним возможности, так как был умен и талантлив. Именно он вел самую крупную игру, и я дорого дал бы, чтобы узнать тайный ход его мыслей, но хотя между нами существовали давнишние и довольно близкие отношения, для откровенного разговора момент был не очень подходящий.

– Что скажете обо всем этом, доктор? – спросил я все же, пожав ему руку.

– Что революция побеждена, и все тут. У этой революции нет движущих сил…

Взгляд его черных глаз был устремлен вдаль, словно читая в будущем нелегкую судьбу, а на желтовато-бледном лице, обрамленном темно-каштановой бородой и пышными, как у музыканта, волосами, застыло выражение обреченности. Видел ли он уже себя грядущим козлом отпущения за все грехи, совершенные в один мимолетный исторический момент? Мне этот человек внушал наибольшие симпатии; но, подавив приступ чувствительности и ничем не проявив своего отношения, я подумал: «Ну, братец, если уж и ты видишь, что дело плохо, так чего же ты ждешь от меня? Не могу я быть большим католиком, чем сам папа…»

Строгое соблюдение меры в этих обстоятельствах привело меня туда, куда и следовало. Президент был слишком занят и вспоминал обо мне, лишь когда я сам этого хотел: ему достаточно было знать, что я его не покинул. Тем, кто верил в победу, я казался слишком вялым, чтобы втягивать меня в свои замыслы… Те, кто боялся поражения, считали меня слишком верным существующему порядку, чтобы предлагать мне другие пути… Люди здравомыслящие, вероятно, думали так же, как я… В результате я оказался личностью для всех приемлемой и в то же время не очень важной, то есть стал именно тем, кем хотел казаться.

Каждый день я являлся с визитом к президенту, до того времени, пока революция, признав свое поражение, не капитулировала. Тогда я засел у себя дома. Мне пришлось лишь выслушать одно-другое язвительное замечание относительно моей пассивности.

– Здесь мы не в моей провинции, – возражал я, – теперь это уже вопрос военный. Я не собираюсь изображать муху из басни и усложнять дело под предлогом его упрощения. Пусть тот, кто командует, подает мне команду, и я ее выполню.

Революция пала, а вслед за ней рикошетом и президент республики, против которого были настроены и чернь, и неразумная молодежь, и многие из тех, кто сами толкали его на крайние меры, а теперь хотели показать, что ни в чем не виноваты. И так, под яростные крики, удалился вождь, который, возможно, был виновен лишь в том, что слишком верил в силы страны и честность своих друзей, – хотя были у него и другие недостатки и ошибки. Мне обвинять его не подобает, и должен сказать, я ничем не отяготил его положения, когда он был устранен, потому что… потому что такие поступки представляются мне не слишком изящными.

Эулалия, которой понравилась проявленная мною верность, сказала мне под конец:

– Мне кажется, правильно сделали, что его свергли.

– Я тоже так думаю.

– Но ты ведь поддерживал его…

– То был мой долг.

– Как хорошо ты это сказал. – И в ее взгляде я прочел прощение многим моим винам.

Я подумал о Марии и представил себе, какой диалог вели бы мы в тех же обстоятельствах:

«Ты думал при этом о своем долге или о своей выгоде?»

Бурные протесты с моей стороны.

«В конце концов, ты должен был понимать, что правительство никуда не годится, об этом говорилось в самом конгрессе, которому тоже не мешало бы сменить свой состав, прежде чем рукоплескать несуществующему „новому порядку“. Защищая президента, ты защищал свои интересы, а не свои принципы».

«Принципы? Ты сама произнесла это слово! Для недостаточно развитых народов важен только один принцип, и его надо поддерживать всеми силами: „принцип власти“.

И наш спор не окончился бы никогда, меж тем как с Эулалией он пришел к самой приятной развязке: почувствовать себя предметом любви и восхищения отнюдь не заурядной женщины, – что может быть лучше такой развязки, особенно если происходит она в доме, снабженном всем современным комфортом и ни в чем не знающем недостатка!

А наш дом не знал недостатка ни в чем. Росаэхи давал Эулалии все, чего она могла желать. Я получал свое жалованье, а так как былое мотовство сменилось францисканской скромностью, – ведь многие потеряли все свое достояние, а другие старались скрыть его, – этого жалованья и небольших доходов, поступающих из Лос-Сунчоса и провинции (вознаграждение, о котором я говорил раньше), хватало, и даже с излишком, на то, чтобы жить широко, посещать клуб, не отказывать себе в излюбленной партии покера и делать новые долги, не очень крупные, в соответствии со скромными временами. Единственное, что меня беспокоило (о, только мысленно!), это мои обязательства перед банками, вернее, перед банком нашей провинции.

Пришло время для властей платить долги кредиторам и требовать уплаты от должников.

На этот раз мой тесть не вызвал меня к себе, а сам явился ко мне.

– Ты должен дать мне все полномочия на управление твоим имуществом.

– О дон Эстанислао! Конечно же, вы можете управлять им так же, как до сих пор.

– Нет-нет, это другое дело. Вы слишком наивны. И кроме того, нужны наличные деньги.

Я дал ему полномочия. И он совершил чудеса. Отклонив несколько векселей, подписанных подставными лицами, он значительно уменьшил сумму моего долга. Банку он предложил в уплату земли и угодья с сомнительным будущим и, ссудив мне авансом каких-нибудь сто пятьдесят тысяч песо, сделал меня обладателем по меньшей мере миллионного состояния.

– Эти сто пятьдесят тысяч, на которые я купил ценные бумаги, вы мне возместите (деньги одних служат другим, так оно всегда, но у денег нет имени!), а доходу они принесут вдвое против суммы вашего долга. Через несколько лет у вас будет два или три миллиона.

Бедняга Васкес между тем продавал все свои земли, чтобы расплатиться с кредиторами, ведь у него не было такого уполномоченного, как Росаэхи. Цены были настолько низкие, что, хотя земли эти представляли целое состояние, Росаэхи скупил их за шестьсот тысяч песо и пообещал, если я хочу, уступить Эулалии за ту же стоимость, заключив частное соглашение. И он сказал мне:

– Ты жаловался, что я не кочу давать Эулалии приданое. Так вот тебе, по крайней мере, три миллиона… И нечего торопиться. Если не делаешь глупостей, то твоих денег и того, что я даю твоей жене, вам хватит… Пока что… А когда я умираю, это уж дело другое.

Но я ничуть не хотел, чтобы мой тесть умер, несмотря на неисчислимое наследство. Состояние дона Эстанислао было для меня еще большим состоянием именно потому, что я его и в глаза не видел, в то время как все вокруг считали его моим. Кредит неисчерпаем…