Жестяной барабан - Гюнтер Грасс

Остальные же -а, как я сказал, их было около тридцати не осмелившихся убежать -уже стояли у стены против бокового входа, как раз в ту минуту, когда Ян прислонил даму червей к королю той же масти и с блаженным видом отвел руки.

Ну что тут еще можно добавить? Они нас нашли, они заорали: "А ну выходи!" они дали себе волю, они пустили сквозняк, отчего рухнул карточный домик. Они не понимали подобную архитектуру. Они предпочитали бетон. Они строили для вечности. Они даже не обратили внимания на оскорбленное, негодующее лицо почтового секретаря Бронски. А вытаскивая его из комнаты, они не заметили, что он еще раз за пустил руку в карты и что-то прихватил, что я, Оскар, отколупнул свечные огарки со своего вновь обретенного барабана, увлек барабан за собой, пренебрег огарками, ибо карманные фонарики и без того слишком много для нас высветили; и еще они не заметили, что их лампы нас ослепили и не дают нам отыскать дверь. Позади своих командирских фонарей, держа карабины на взводе, они орали: "А ну выходи!" Они продолжали орать, когда мы с Яном давно уже стояли в коридоре. Их "Выходи!" адресовалось Кобиелле, и Конраду из Варшавы, и Бобеку тоже, и маленькому Вишневски, что при жизни сидел на приеме телеграмм. Тут они все перепугались, раз их не желают слушаться, и, лишь когда ополченцы уразумели, что выставили себя на посмешище перед Яном и передо мной, потому что на их рев "Выходи!" я отвечал громким смехом, они перестали реветь, они сказали: "Ах вот оно что!" -и вывели нас во двор почты, к тем тридцати, которые стояли, подняв руки и скрестив пальцы на затылке, и погибали от жажды, а "Вохеншау" их снимала.

Едва нас вывели через боковой вход, люди из "Вохеншау" повернули к нам свои укрепленные на машинах камеры и сняли о нас тот короткий фильм, который потом крутили во всех кино.

Меня отделили от группы, стоявшей у стены. Оскар вспомнил о своих карликовых размерах, о своем все оправдывающем трехлетнем возрасте, снова ощутил докучливые боли в голове и суставах, упал вместе с барабаном, начал дергаться, наполовину испытывая, наполовину разыгрывая приступ, но и во время приступа не выпустил из рук своего барабана. Когда же они его схватили и затолкали в служебную машину эсэсовских ополченцев, когда машина тронулась, дабы отвезти его в городскую больницу, Оскар успел еще увидеть, что Ян, бедный Ян, улыбается бессмысленной и блаженной улыбкой, держа в поднятых руках несколько карт, и машет левой, где, по-моему, была зажата дама червей, -вслед Оскару, своему уезжающему сыну.

ОН ЛЕЖИТ В ЗАСПЕ

Только что я перечитал последний абзац, и пусть даже я не доволен прочитанным, оно тем более принадлежит перу Оскара, ибо ему, этому перу, удалось, кратко резюмируя, кое-где преувеличить в духе умышленно краткого резюме, а то и вовсе солгать.

Я же намерен держаться правды, нанести перу Оскара удар в спину и поведать на этом месте, что, во-первых, последняя игра Яна, которую он, к сожалению, не мог довести до конца и выиграть, была вовсе не гранд, а бубны без двух, что, во-вторых, покидая хранилище писем, Оскар прихватил не только новый барабан, но и помятый, который вместе с покойником без подтяжек и письмами вывалился из корзины. И вот что еще следует добавить: едва мы с Яном покинули хранилище, потому что ополченцы своими криками "Выходи!", карманными фонарями и карабинами на этом настаивали, Оскар, ища защиты, вклинился между двумя дядьками-ополченцами более или менее доброго вида, изобразил жалобный плач и указал на Яна, своего отца, обвинительным жестом, каковой сразу превратил беднягу в злодея, затащившего невинное дитя в здание Польской почты, дабы с истинно польской бесчеловечностью превратить его в мишень для пуль.

От такого иудиного поведения Оскар явно ждал выгоды для своего нового и своего помятого барабана, и он не ошибся в расчетах: ополченцы пинали Яна ногами в спину, били его прикладами, зато мне оставили оба барабана, и один уже немолодой ополченец, со скорбными складками озабоченного отца семейства возле рта и носа, потрепал меня по щеке, в то время как другой, белобрысый парень с вечно улыбающимися, а потому узкими и спрятанными от взгляда глазами взял меня на руки, что тягостно тронуло Оскара.

Сегодня, когда мне порой бывает стыдно за это недостойное поведение, я то и дело повторяю: так ведь Ян все равно ничего не заметил, его мысли были заняты картами, он и позднее ни о чем другом не думал, его больше ничто на свете, даже самые забавные или самые дьявольски изощренные выдумки ополченцев, не могло бы отвлечь от карт. В то время как Ян уже пребывал в горнем царстве карточных домиков и блаженно обитал в доме, воздвигнутом ради этого счастья, мы, то есть ополченцы и я ибо Оскар причислял себя к ополченцам, -все еще стояли среди кирпичных стен на выложенных плиткой полах, под потолками с лепниной, которые столь судорожно переплелись со стенами и перегородками, что в этот день можно было опасаться самого ужасного -как бы картонажные работы, именуемые архитектурой, не надумали, повинуясь тем либо иным обстоятельствам, отречься от желания держать все вместе.

Конечно же, этот запоздалый вывод никак меня не оправдывает, тем более что мне, который при виде строительных лесов неизбежно думает о работах по сносу, не чуждо было представление о карточных домиках как о единственно достойном человека обиталище. К этому можно присовокупить и отягчающее семейное обстоятельство. Ведь был же я в тот день твердо убежден, что Ян Бронски не только мой дядя, но и самый настоящий, а не предполагаемый отец. Своего рода прогресс, на все времена отделивший его от Мацерата: ибо Мацерат был либо моим отцом, либо вообще никем.

Первым сентября тридцать девятого года -а я исхожу из предположения, что и вы в этот злополучный день узнали в благополучно забавляющемся картами Яне Бронски моего отца, я датирую вторую свою большую вину. Я не могу больше скрывать от себя, даже будучи в самом жалостном настроении: мой барабан, да нет, куда там барабан, я сам, барабанщик Оскар, сперва свел в могилу свою бедную матушку, а потом Яна Бронски, своего отца и дядю.

Но в те дни, когда грубое чувство вины, которое никак не выгонишь из комнаты, прижимает меня к подушкам больничной кровати, я, как и все люди, прячусь за свое входившее тогда в моду, да и по сей день украшающее не одну голову, словно лихая шапочка, неведение.

Оскара, ни о чем не ведающего хитреца, невинную жертву польского варварства, Оскара с высокой температурой и воспаленными нервами доставили в городскую клинику. Известили Мацерата. О моем исчезновении он заявил еще накануне вечером, хотя все еще нельзя было с уверенностью сказать, что я принадлежу именно ему.

А те тридцать человек, к которым надо еще причислить Яна, с поднятыми руками и скрещенными на затылке ладонями, после того как "Вохеншау" сделала необходимые снимки, отвели сперва в школу Виктории, очищенную для этой цели, потом их приняла тюрьма Шисштанге и, наконец, в начале октября рыхлый песок за стеной заброшенного, отслужившего свой век кладбища Заспе.

Откуда это знает Оскар? Я знаю это от Лео Дурачка, потому что, разумеется, не было никаких официальных сообщений о том, за какой стеной, на каком песке расстреляли тридцать одного человека, в какой песок тридцать одного зарыли.

Сначала Хедвиг Бронски получила повестку с требованием освободить квартиру на Рингштрассе, в которую должно было въехать семейство какого-то высокого офицера авиации. Покуда она с помощью Стефана укладывала вещи, готовясь переехать в Рамкау, где им принадлежало несколько гектаров леса, пашня и вдобавок жилье арендатора, вдове прислали извещение, которое ее глаза, хоть и отражающие, но не постигающие скорбь этого мира, лишь медленно, да и то с помощью сына Стефана смогли уразуметь, добравшись наконец до смысла, который официально, черным по белому, объявлял ее вдовой. А говорилось там следующее:

Судебная канцелярия группы Эберхарда Ст. Л.41/39 Сопот, 6 октября 19Э9

Госпожа Хедвиг Бронски,

согласно инструкции сообщаем Вам, что Бронски Ян по решению военного суда за противозаконные действия приговорен к смертной казни, каковой приговор приведен в исполнение.

Целевски (Инспектор полевого суда)

Как видите, про Заспе там ни звука. Это они так позаботились о родных и близких, избавив тех от издержек по уходу за слишком объемистой и поглощающей уйму цветов братской могилой, взяли и уход, и возможные перезахоронения на себя, разровняли кладбищенский песок, подобрали все патронные гильзы кроме одной, потому что одна всегда где-нибудь да заваляется, ибо валяющиеся повсюду гильзы искажают облик приличного кладбища, пусть даже на нем давно уже никого не хоронят.

И вот эту единственную гильзу, которая всегда где-нибудь да заваляется и в которой заключена вся суть, нашел Дурачок Лео, от чьих глаз не укроются ни одни хоть самые рассекретные похороны. Он, запомнивший меня с похорон моей бедной матушки, с похорон моего покрытого рубцами друга Герберта Тручински, он, без сомнения, знающий также, где забросали землей тело Сигизмунда Маркуса -впрочем, об этом я его никогда не спрашивал, -просто блаженствовал, был вне себя от радости, когда в конце ноября -меня как раз выписали из больницы -смог вручить мне эту предательскую гильзу.