Собор Парижской Богоматери (сборник) - Виктор Гюго

– Презренный нечестивец! – воскликнул священник.

– ’Αναγϰεία, – перевел Жан.

Это слово, заимствованное студентом, может быть, не без намерения, со стены кельи, произвело на архидьякона странное впечатление. Он закусил губу, и гнев его выразился только краской на лице.

– Уходи, – сказал он Жану. – Я жду одного человека.

Студент сделал последнюю попытку:

– Братец Клод, дайте мне хоть одно парижское су. Мне нечего есть.

– В каком положении твои грациановские декреталии? – спросил Клод.

– Я потерял тетради.

– Кого из латинских классиков ты изучаешь?

– У меня украли мой экземпляр Горация.

– А как с Аристотелем?

– Братец, вы не помните, какой это из отцов церкви сказал, что заблуждения еретиков испокон века ищут убежище в дебрях аристотелевской метафизики? Ну его, Аристотеля! Не хочу я нарушать своих религиозных воззрений его метафизикой!

– При последнем выезде короля у одного из дворян, Филиппа де Коммин, на чепраке лошади был вышит девиз, о смысле которого советую тебе поразмыслить: «Qui non laborat non manducet»[101].

Студент с минуту помолчал, приложив палец к уху, и стоял, опустив глаза, с раздосадованной миной. Вдруг он обратился к Клоду с быстротой вертихвостки:

– Стало быть, вы мне отказываете в одном су, на которое я мог бы купить себе кусок хлеба у булочника?

– Qui non laborat non manducet.

При этом ответе неумолимого архидьякона Жан закрыл лицо руками, как рыдающая женщина, и воскликнул с выражением отчаяния:

– Οτοτοτοτοτι!

– Что это значит?! – спросил Клод, изумленный этим дурачеством.

– Греческое изречение, анапест из Эсхила, выражающий глубокое горе, – ответил студент, поднимая на Клода свои смелые глаза, которые он натер кулаками, чтобы они казались заплаканными.

Но тут он разразился таким неудержимым, заразительным хохотом, что даже архидьякон улыбнулся. Клод сознавал, что он сам во всем виноват, – зачем он так избаловал этого мальчика?

– Ах, добрый братец, – продолжал Жан, ободренный этой улыбкой, – посмотрите на мои разорванные башмаки. Можно ли вообразить себе что-нибудь более трагическое, чем башмаки, из которых выглядывают пальцы?

К архидьякону быстро вернулась его прежняя суровость.

– Я пришлю тебе новые башмаки, но денег не дам.

– Только одно экю, братец, – продолжал умолять Жан. – Я выучу Грациана наизусть, стану набожным, сделаюсь настоящим Пифагором и по учености и по добродетели! Но, ради бога, дайте хоть одно экю! Неужели вы хотите, чтоб я попал в пасть голода, которая уже разверста передо мной? Она чернее, зловоннее, глубже Тартара или монашеского носа.

Клод покачал головой:

– Qui non laborat…

Жан не дал ему кончить.

– Хорошо же! – крикнул он. – К черту! Да здравствует веселье! Стану шляться по тавернам, драться, бить посуду, гулять с публичными женщинами! – Он швырнул шапочкой в стену и щелкнул пальцами, как кастаньетами.

Архидьякон мрачно взглянул на него:

– Жан, у тебя нет души…

– В таком случае у меня, по определению Эпикура, нет чего-то, состоящего из чего-то, чему нет имени.

– Жан, надо серьезно подумать об исправлении.

– Ну, я вижу, здесь все пусто – и рассуждения, и бутылки! – воскликнул студент, переводя взгляд то на брата, то на реторты на очаге.

– Жан, ты катишься по наклонной плоскости. Знаешь ли ты, куда ты идешь?

– В кабак, – ответил Жан.

– Из кабака путь лежит к позорному столбу.

– Это такой же фонарный столб, как и всякий другой. Может быть, Диоген именно с помощью его нашел бы человека, которого искал.

– От позорного столба недалеко до виселицы.

– Виселица – весы, у которых по одну сторону человек, а вся земля по другую. Хорошо быть человеком.

– С виселицы прямо попадешь в ад.

– Там яркий огонь.

– Жан, Жан, тебя ждет плохой конец.

– По крайней мере, начало хорошо.

В эту минуту на лестнице раздались шаги.

– Молчи! – сказал архидьякон, поднося палец к губам. – Это мэтр Жак. Слушай, Жан, – шепотом продолжал он. – Боже тебя сохрани проболтаться когда-нибудь о том, что ты видел и слышал здесь. Спрячься сюда, под очаг, и старайся не дышать.

Студент съежился под очагом. Здесь ему пришла в голову блестящая мысль:

– Кстати, братец Клод, флорин за то, что я буду сидеть тихо.

– Молчи! Обещаю!

– Дайте.

– Бери! – с сердцем проговорил архидьякон, бросая брату свой кошелек. Жан спрятался под очагом, и дверь отворилась.

V. Два человека в черном

Вошедший был в черной одежде, с угрюмым выражением лица. Особенно бросилась в глаза нашему другу Жану (устроившемуся, конечно, в своем уголке так, чтобы все видеть и слышать) глубокая печаль, отличавшая и одежду, и лицо пришедшего. Однако на лице можно было прочесть кротость, но кротость кошки или судьи, кротость притворную. Это был плотный мужчина лет шестидесяти, с сильной проседью в волосах, морщинистым лицом, мигающими глазами, светлыми бровями, отвисшей нижней губой и большими руками. Рассмотрев все это и решив, что перед ним, наверное, какой-нибудь доктор или судейский, и заметив, что нос у него отстоит далеко от рта – признак глупости, – Жан отодвинулся в самый дальний уголок своего убежища и досадовал, что ему придется провести неопределенное время в таком неудобном положении и таком скучном обществе.

Архидьякон между тем даже не встал навстречу пришедшему. Он сделал знак, чтобы тот сел на скамейку возле двери, и после нескольких минут молчания, в продолжение которых он как бы заканчивал ранее начатое размышление, обратился к нему слегка покровительственно:

– Здравствуйте, мэтр Жак.

– Мое почтение, мэтр! – отвечал человек в черном.

В тоне, которым было произнесено мэтр Жак с одной стороны и просто мэтр с другой, была такая же разница, как между обращением монсеньор и месье, или между domine и domne. По-видимому, ученик встречался с учителем.

– Ну, что же, – спросил архидьякон после нового молчания, которого мэтр Жак не смел нарушить, – надеетесь на успех?

– К несчастью, я все еще продолжаю раздувать. Пепла – сколько угодно, но золота – ни единой крупинки, – отвечал мэтр Жак с грустной улыбкой.

Клод сделал нетерпеливый жест.

– Я не об этом говорю, мэтр Жак Шармолю, а о процессе вашего колдуна. Ведь вы называли его Марком Сененом, казначеем счетной палаты? Признается он в своем колдовстве? Удался допрос?

– К несчастью, нет, – отвечал мэтр Жак все с тою же грустной улыбкой. – Мы не имеем этого утешения. Этот человек настоящий кремень. Его нужно живьем сварить на Свином рынке, прежде чем он что-нибудь скажет. Однако мы не щадим ничего, чтобы добиться истины. У него уже все члены вывернуты. Мы пускаем в ход все средства, как говорит старый комик Плавт:

Adversum stimulos, laminas, crucesque, compedesque,Nervos, catenas, carceres, numellas, pedicas, boias[102].

Ничего не действует. Это – ужасный человек. С ним и латынь не помогает.

– Вы не нашли ничего нового в его доме?

– Как же! – заявил мэтр Жак, шаря в своем мешке. – Этот пергамент. Тут есть слова, которых мы не понимаем. Между тем королевский прокурор Филипп Лелье знает немного еврейский язык. Он изучил его во время ведения процесса о евреях с улицы Кантерсен в Брюсселе. – Говоря это, мэтр Жак развернул пергамент.

– Дайте сюда! – приказал архидьякон и, бросив взгляд на документ, вскрикнул: – Несомненно колдовство! Эменхетан! – это крик ведьм, когда они прилетают на шабаш. Per ipsum, et cum ipso, et in ipso![103] Это – заклинание, которым дьявол переносит себя обратно в ад. Hax, pax, max – это медицинские термины. Формула против укуса бешеной собаки. Мэтр Жак, вы королевский прокурор церковного суда. Этот пергамент – гнусность!

– Снова подвергнем этого человека допросу. Вот еще что мы нашли у Марка Сенена, – добавил мэтр Жак, снова порывшись в своем мешке.

Это был сосуд, похожий на те, которые стояли на очаге патера Клода.

– А, – сказал архидьякон, – алхимический тигель.

– Признаюсь вам, – продолжал мэтр Жак со своей робкой, неестественной улыбкой, – что я было попробовал его на очаге, но не получил лучших результатов, чем с моим собственным.

Архидьякон принялся рассматривать сосуд.

– Что такое нацарапано на тигле? Och! Och! Слово, отгоняющее блох? Невежда этот Марк Сенен! Вполне уверен, что в таком тигле вам не добыть золота! Он годится разве только на то, чтоб ставить его подле кровати летом.

– Раз мы коснулись ошибок, – сказал королевский прокурор, – то, перед тем как подняться к вам, я внимательно присматривался к порталу внизу. Вполне ли вы уверены, ваше преподобие, в том, что начало работ по физике изображено на стороне, обращенной к больнице, и что из семи обнаженных фигур, стоящих у подножия Богоматери, фигура с крыльями на пятках представляет Меркурия?

– Да, – отвечал патер. – Так пишет Августин Нифо – итальянский ученый, которому служил бородатый демон, открывавший ему все. Впрочем, пойдемте вниз, и я вам объясню все это по надписи.