Мой взгляд на литературу - Станислав Лем

Итак, мы стоим перед двойной загадкой, неспособные понять, почему сам Уэллс уже никогда не написал произведения, равного по монолитности и размаху «Войне миров», и почему книга, от которой ведется родословная science fiction, остается непревзойденной. Эта загадка интриговала меня, даже больше скажу, беспокоила многие годы.

Воображение должно соединиться с интеллектом особым образом, чрезвычайно рискованно уравновешенным, чтобы его плод приобрел черты шедевра, который можно определить по тому, что произведение не только не меркнет в глазах последующих поколений, а наоборот: содержит в себе смысл, незамеченный современниками. Течение исторического времени воздействует на литературу, словно ветер на огонь: маленькие огоньки гасит, а сильные разжигает. Этот процесс приобретает в фантастике четко выраженную форму: реалистические произведения низкого уровня стареют и из-за этого становятся как бы безмолвными; зато фантастические подвергаются злой компрометации, когда то, что в них было важно или даже опасно, уже может только смешить. Когда такая деградация происходит мягко, книги не погибают, а меняют читательскую аудиторию, как романы Ж. Верна, писавшиеся для взрослых, а сегодня читаемые только детьми.

Но «Война миров» не сдвинулась с однажды занятой позиции – более того, последняя война, которая оказалась таким разрушительным критерием для стольких реалистических произведений, актуализировала роман Уэллса новым, страшным смыслом, ибо испытала – среди обстоятельств, которые невозможно было предвидеть, – его историософический язык. Так произошло с фантастической книгой, когда люди моего поколения в этой стране именно из-за тех страшных обстоятельств помнят, как немного было тогда книг, которые можно было читать, не съеживаясь, без чувства злонамеренного и одновременно фатального превосходства, которому мы обязаны личному посвящению в механизмы разрушения культуры. И не важно, что фактором, уничтожающим нас, было вторжение людей, ведомых доктриной человекоубийства, в то время как разрушения того же масштаба совершается в романе Уэллса в результате выдуманного вторжения с Марса. Молодой человек, пишущий «Войну миров», был одарен редчайшим – социологическим – воображением, ибо творил, не пройдя ни одной войны. Но именно те, кто, как и я, пережили ее в современной форме, изобретенной фашизмом, войны тотальной – на полное уничтожение покоренных, – узнают в этом «фантастическом» сочинении незабываемые картины хаоса массового бегства, распада общественных связей, быстроты, с каким весь ход жизни, вся традиционная нравственность, все то, что мы принимаем за естественное право человека, уничтожается в прах, как в таком общественном умирании проявления низкой подлости равно соседствуют с безграничным героизмом, до каких, в конце концов, крайних форм приводит столь полное поражение – потому что Уэллс сумел интуитивно дойти до индивидуальных и коллективных реакций внутри разрушенной культуры, а не только до состояний общества, покоренного в войне, имеющей – при всей своей жестокости – какие-то границы этой жестокости. Произведение, способное с такой временной дистанции с такой точностью дойти до универсальной истины, следует отнести к эпике.

Война, которую мы пережили, была более реальна, оставила после себя массу документов, однако как же часто я не могу без яростного сопротивления, вызванного непреодолимым чувством, что здесь говорится неправда, читать книги, посвященные этому времени, написанные людьми последующего поколения. Кажется тогда, что никаким усилием воображения нельзя заменить личное участие в разрушении и падении эпохи – и это в области реалистической литературы, – но именно роман Уэллса доказал ложность подобных предположений. Несомненно, этого можно достичь, раз уж ему удалось. Я имею ввиду лаконичную, сухую, деловую точность, с какой Уэллс наблюдает крах человеческого порядка, эту кошмарную легкость его уничтожения, то, как, по сути дела, хрупки основы наших многовековых устоев и как немного требуется тщательно выверенных ударов, чтобы их уничтожить.

Я расписываю здесь нефантастические вещи, поскольку этой правде обязана «Война миров» своей живучестью. Как видим, только основанный на безусловном реализме деталей, во всех индивидуальных и коллективных реакциях достоверный роман может – на такой основе – стать высокой литературой; следовательно, визионерство фантастики считается настолько реализованным, насколько она сумеет из выдуманных элементов сложить действительность, подтвержденную историческим опытом. Вымышленный фактор, который вызывает последствия, воспринимаемые как несомненно истинные – вот кратчайшая формула такого созидания.

Итак, я называю героем «Войны миров» человечество, понимаемое как «низшая раса», как вид, которому совсем ничего от его победителей не полагается.

Я говорю так, разумеется, глядя на эту книгу сквозь призму собственной судьбы – или меряя ее ценность знанием, исходящим из переживаний, а не из каких-либо идей, считая их вторичными относительно действительности, ибо это она является наивысшим судьей всех наших дел – а значит и литературных. Таким образом, приходится окончательно признать, что своей долгой жизнью «Война миров» обязана визионерскому реализму как способности проникновения далее, чем это возможно в границах данного временного периода: этот роман в таком случае менее фантастичен для меня сегодня, чем тридцать с лишним лет назад, когда я читал его в первый раз, и именно потому он может поведать о большем.

Когда мы, в свою очередь, обращаем взор к захватчикам с Марса, мы должны понять, какая ужасно сложная задача стояла перед писателем, потому что уровень реализма, раз продемонстрированный, требовал – и здесь – одновременно точного конкретного изображения и такого необычайного отличия, которое делало бы невозможным распознавание в космических пришельцах замаскированных – то есть иных. Это значит, что как они сами, так и их вооружение – и то, и другое должно было быть – одновременно – до предела бесчеловечно и функционально. Как создатель марсианской военной технологии Уэллс по-прежнему не превзойден. Их боевые и рабочие машины являются сегодня для нас попросту тем, что мы сами создадим, вероятно, в не очень далеком будущем, пусть и отличное по внешнему виду, но не в принципе – основой рабочих машин у Уэллса являются так называемые «педипуляторы», аналоги которых уже существуют. Опять же современный кибернетик принял бы рабочие машины за определенный тип «симбионтов», то есть соединение механизма с живым существом, предназначенное для выполнения универсальных работ, а не только для движения, чему должны служить «педипуляторы». В «тепловом луче» можно узнать мощные лазеры, «черный дым» – это, конечно, боевые газы; все же следует подчеркнуть, что эти проявления технологического воображения подтверждаются не только «футурологически», поскольку потрясающую узнаваемость придает им форма, в какую облекла их уэллсовская фантазия.

Потому что – по крайней мере для меня – признаюсь, ничего нет более необычного в марсианах, чем этот невиданный контраст между их личной физиологической отяжелевшей беспомощностью и проворной громадой их шагающих махин, этих трехногов, так непохожих ни на что земное. Современный эксперт увидит в этих махинах воплощение новейших и как будто наиболее перспективных концепций – бионики, то есть искусственного подражания и усовершенствования решений, которые создала естественная эволюция жизни.

Однако не на этом, технологическом, предвидящим реальные изобретательские возможности, заряде идей зиждется роман, а именно на безошибочном слиянии всех реалий в единое, ибо в нем каждая отдельная деталь служит целому и имеет собственную цену. Я здесь касаюсь некой тайны писательского творчества, не поддающейся до конца дискурсивному изложению, и представлю ее с двух сторон. С одной стороны, отлично написанное произведение объективизируется и обретает независимость от своего создателя, становясь как бы мудрее его самого, если сумеет – что, собственно говоря, я пытался подчеркнуть ранее – донести последующим своим читателям даже то, что сам автор не представлял достаточно четко. То есть оно получает как бы некую степень родства с универсализмом научной теории, которая в будущем подтвердится фактами, которых не знал, ибо знать не мог, ее создатель.

Если же к этой тайне подходить с другой стороны, во всех действиях, как общественных и групповых, так и индивидуальных, всегда видна соответствующая им структура, как порядок смешанный со случаем, случайность, сросшаяся с закономерностью, то, что запланировано, с тем, чего никто не предвидел, что возникло стихийно; всякая действительность имеет свои железные законы и свои причуды, порядок в непредсказуемости и непредсказуемость в логике; и весь этот сложный сплав гетерогенных элементов трудно воспроизвести в повествовании романа, а в фантастике задача эта является труднейшей из возможных. Пожалуй, никто, насколько мне известно, не проводил такого анализа боевых действий марсиан и уничтожения людей, показанных в романе Уэллса, который применяет любой военный историк для анализа грандиозных баталий, поэтому я только интуитивно утверждаю, что в действиях обеих сторон содержится неоспоримый запас правдоподобия: здесь именно такие средства были введены в действие, такая применялась стратегия и тактика, которые нужны были для достижения цели, кошмарной с позиции людей и желанной для марсиан.