Книга о разведчиках - Георгий Егоров

— Она по всему селу ходит. Я ее даже в руках не подержал.

— Ну и ну…

— Я тебе писал, чтоб привез еще штуки четыре…

— Привез. Шесть штук привез. В гостинице, в чемодане…

— Вот теперь прочитаю.

Потом, когда вылезли из-за стола, Иван предложил:

— Давай пройдемся по селу, проветримся. В котельную ко мне зайдем. А го давеча Анатолий Федорович, секретарь райкома, сказал, что привез тебя, я и не успел предупредить напарника, скорей домой. Зайдем сейчас, я ему скажу, чтоб подменил по такому случаю. И вообще обсмотришь, как я работаю.

— Пойдем, Ваня, посмотрим. — Мне хотелось побыстрее «проветриться», вернуться и засадить Ивана за обстоятельные воспоминания перед микрофоном.

По улице волокла поземка, пронизывающая, с крепким морозцем. Я сибиряк. Я люблю нашу зиму и не боюсь морозов. Но этот февральский хиус чувствительно пробирал даже в зимнем пальто, которое я надел только по случаю дальней командировки. А Иван шел в легонькой телогрейке, застегнутой на одну нижнюю пуговицу. На груди, на его широкой груди, стеганка не сходилась. Он шел без шарфа, как говорят, с душой нараспашку, в шапке, заломленной и сдвинутой на одну бровь (так ходил он и на фронте с оголенным затылком).

— Вань, тебе не холодно?

— Нет. Всю жизнь так хожу… А рукавиц не нашивал никогда. В любой мороз — понятия об них не имею. — Он остановился передо мной, повернувшись к ветру расстегнутой грудью. — И вообще я не знаю, сколько во мне силы, предела ее не знаю.

— Ну уж прямо… — усомнился я.

— А чо, не веришь? — В глазах у него блеснули озорные искорки, дрогнули ноздри. Вспоминаю, он таким всегда был, когда затевал с кем-либо бороться. А бороться для него — хлебом не корми. Он и людей близких делит, по-моему, только на две категории: на тех, с кем он боролся, и на тех, кто не способен бороться… — У меня культя, — продолжал он, — всего лишь восемь сантиметров, я я всегда ходил на костылях, а не на протезе. И вот когда работал фуражиром на ферме, то во время сенокоса, когда настроение такое случалось, отбрасывал костыли, становился к скирде с вилами и целый день, бывало, метал сено. Ты знаешь, что это такое?

Если откровенно, не знаю — не помню, чтобы когда-нибудь метал сено, наверное, не приходилось. Но догадываюсь, что дело это, несомненно, тяжелое, а чтоб к тому же на одной ноге — такого никогда не слыхивал.

Мы зашли в котельную: котел как котел, труба как труба — дымит, гора угля. А я ищу здесь во всем что-то необычное — кочегар-то уж больно необычен!

Потом мы зашли в школу. В сельский Совет.

— Зарплату сегодня должны давать, — пояснил Иван.

Но зарплату в сельсовете не давали. Да и не шибко она ему нужна была в этот день. Не иначе, как просто хотелось показать сельчанам (да и начальству сельсоветскому) городского гостя, однополчанина, приехавшего специально к нему издалека и через много лет.

Зашли в магазин — в обычное в каждом поселке место встреч, разговоров и пересудов сельчан. Часами стоят тут женщины да и мужчины, не знающие, куда девать зимой время. Здесь — все новости.

Мы пришли в самое предобеденное время — перед тем как всем разойтись по домам.

Затих магазин. Все уставились на нас с любопытством. Но спросить насмелился только один мужчина. Спросил громко:

— Что, Иван Никитович, родственник приехал? — И кивнул на меня.

Иван замешкался, не зная, как ответить, как сподручнее подать гостя. Я поддакнул раньше его:

— Да, родственник. — И уже просто, не подумав, добавил: — Брат.

Иван вскинул глаза. Посмотрел на меня обрадованно.

— Ага. Брат. — И как-то задумчиво сказал, скорее всего для себя: — Больше, чем брат…

2. Из рассказов Ивана Исаева

В первый день

После обеда мы ушли в горницу. Сели на диван. Я боялся, что Ивана смутит микрофон — не у таких краснобаев при виде магнитофона деревенеет язык — и поэтому стал объяснять ему, что вся эта запись только для меня, что это нечто вроде моей записной книжки и пусть его это нисколько не волнует.

Но он и не думал волноваться. Он заговорил уверенно, неторопливо и довольно грамотно. Речь у него емкая и образная. В этой главе рассказы Ивана Исаева почти не правлены. Они только в некоторых местах сокращены.

ИСАЕВ: Родился я в тысяча девятьсот двацать третьем году. В сороковом окончил школу механизации. В сорок первом, когда уже работал комбайнером, началась война.

Нас, механизаторов, не призвали сразу в армию, дали возможность убрать хлеб. Я работал хорошо, перевыполнил государственную сезонную норму, за что получил, как сейчас помню, восемнадцать пудов хлеба в порядке премии. Мать получила — я уже на фронте был.

А в этот день как раз была суббота. У меня осталось четыре гектара не дожато — горючка кончилась в тракторе. Тогда комбайны были прицепные. Трактор остановился — ну и пошли по домам. Тракторист Ленька Фролов, который буксировал мой комбайн, со штурвальным жили в селе, пошли туда, а я жил в «Сибири» — на ферме, она «Майская» тогда называлась — я пошел к себе…

Пришел, помылся бане, только прилег на койке, думаю, сейчас пойду в клуб — три километра идти туда, но дело молодое. Гляжу: вот тебе — на жеребце на легковом, на производителе, подъезжает конюх.

— Ну, Ванька, все. Поехали.

Котомка была уже собрана. Мать все там приготовила. Да-а… Это что же — тридцать шесть лет прошло? Надо же! А вот все помню до мелочи.

Приезжаем. Мой штурвальный и тракторист Ленька Фролов уже там, в райвоенкомате. Семьдесят человек нас там собралось. Механизаторы все.

Выстроили. Зачитывают, кого в какое подразделение, в какой род войск. Хоть бы зачитывали там танкистов, артиллеристов, а то так себе — пэтээровцы, связисты, пулеметчики. А меня зачитали — знаешь куда? — в транспортную роту!.. Мне аж обидно стало. Так-то бы, казалось, разве плохо? В тылу. Сытый и пешком не ходить. Но все равно обидно. Спрашиваю:

— А почему меня в транспортную роту? Я же механизатор! Давайте мне танк. В крайнем случае — артиллерию.

— Ладно, — говорят, — будешь станковым пулеметчиком.

А после как потаскал этот станковый пулемет — уж больно он мне не понравился. Хотя я и сильный был, но все одно молодой еще, только восемнадцать исполнилось. А потом питание-то у нас было колхозное, питались-то мы хорошо, а тут — на паек.

В общем, так: поехал я на фронт пулеметчиком, а в Новосибирске наш Отдельный истребительный сто четвертый лыжный батальон выстроили и давай сортировать. Там еще два таких же было отдельных лыжных. Номера их я не помню. Да и не интересовался. Интересоваться и без того было чем — кругом все новое. Я еще и железной дороги-то не видел. Истинно — не видел! Всю жизнь здесь жил — откуда я ее увижу… Так вот когда сортировать стали, выстроили весь батальон, генерал-майор идет вдоль строя и всю мелкоту выбирает, и их тут же куда-то отправили. А потом встал посреди строя, спрашивает:

— Кто желает в разведку?

Тут наши деревенские ребята стоят и Ленька Фролов тоже — стоят и в другую сторону отвернулись. Я говорю, мол, пойдемте. «Не-ет», — говорят. А я выхожу. Там еще ребята некоторые вышли, не один, конечно, я, но не из нашего района.

Потом в лагерях побыли еще сорок дней — Гороховецкие, что ли, назывались. У-ух там и войска было! Березовая роща. Обучали — вот там действительно обучали по всем правилам — за сорок дней растрясли всю нашу домашнюю требуху!..

И, наконец, в марте сорок второго мы приезжаем на Юго-Западный фронт под деревню Калиновку — там сильные бои шли.

Только прибыли на фронт — сразу в наступление. А перед наступлением ставят нам задачу: взять пленного! А среди нас настоящего-то разведчика не было. Мы не только подходы и отходы не пронаблюдали, а вообще местность не знали, не знали, куда мы идем. И вот прямо днем по балке и пошли. Но на наше счастье все так удачно получилось! Одним словом, помогла нам суровая зима и сильный ветер. Фрицы все поукутывались одеялами, шалями, ватниками и сидят в таких снежных укрытиях — помнишь, под Сталинградом они делали такие же, из снега выложенные? Вот и тут сидит он, укутавшись, а мы проходим мимо — цап его, голубчика, за шиворот, а он уж готов, почти замерз! Взяли и пошли назад. И без никаких потерь. Он сидел там в дозоре, наблюдать должен. А какое там наблюдать!..

Должно быть, он что-то рассказал нашему командованию полезное. В ночь — наступление. А нам приказ: пройти по балке с фланга и окопаться, чтобы в случае, если фрицы пойдут в обход, мы бы не дали.

Шли наши хорошо. Красиво было смотреть — все молодые сибиряки, смелые. Лыжный батальон. Взяли Калиновку. А потом ихние танки вышли, как открыли огонь, да еще артиллерия, минометы — откатились наши на старые рубежи. Так обидно…

И вот так ночи три: возьмем — отступим, возьмем — отступим. Потом на четвертую ночь нам приказ: наступать вместе с пехотой и захватить еще пленного. Наступаем. Оторвались от пехоты вперед. Захватили одного зазевавшегося. А тут — танки. Пехота стала опять отходить из Калиновки. Мы — следом. И фрица волокем. А снежок небольшой пошел. Трупы валяются и наши, и ихние. Хоть и ночь была, а луна нет-нет да выглянет, осветит, да и от снега светло. Вдруг вроде бы один пошевелился. Думаю: значит, кто-то живой — может, еще «язык» будет, а может, наш. Говорю ребятам, вы, мол, волоките немца, а мне что-то померещилось, я посмотрю.