Наказание свободой - Рязанов Михайлович

На следующий день я не удержался и рассказал Коле о виденном ночью.

— У нас, в Карпатах, луна ещё больше. Громадная! Встанешь на мосточке посрединке, и кажется, что в реке свивается грива из серебра. Мы с Ксанкой и встречались по ночам на том мосточке. Холодом от воды потягивает, я ей свою куртку на плечи наброшу и обниму. Прижмёмся друг к другу — тепло! Она молчит, и я — тоже. Стоим и смотрим на луну и серебряную воду. А она струится, журчит. Красиво! Да ещё если соловей защёлкает, запоёт.

— А я ни разу соловья не слышал. Только читал.

— У нас их много. Серенький, малюсенький. Меньше горобца.

— Кого-кого?

— Горобца. Как его по-русски? Воробей. Нацелуешься — утром еле до хаты дойдёшь. Не успеешь лечь — мать будит. Робить треба. И — робишь. Хорошо-то как було!

— У меня тоже дивчина есть, — вдруг разоткровенничался я. — На Урале живёт. Я её так ни разу и не поцеловал.

Никому никогда я даже не упоминал о Миле. Берёг от чужих. Не допускал никого до самого сокровенного. А сейчас — доверился.

— Хорошая девушка. Чистая. Добрая. И красивая. В институте учится. В медицинском. А я… здесь.

— Не журись, — подбодрил меня Коля. — Тебе скилько рокив?

— Девятнадцатый.

— А в концлагере сидеть?

Я ответил. Собеседник мой умолк.

— Мне бы твой срок, Микола, я бы выше палатки подпрыгнул. Как это тебе так подфартило?

— Я казал гражданину следователю и судьям, что я баптист и не можу людей убиваты. Никого. В армии служить согласен, а оружие в руки нэ визьму. Бо не велит Господь. Бо вси людины — братья и сёстры. Не можу я на брата чи сестру поднять руку. Не можу…

— А я с удовольствием пошёл бы в армию. Лишь бы не в эмвэдэ. Лётчиком. Или танкистом. С детства такая мечта.

Коля тактично промолчал и на сей раз.

— А ты неужели не обижаешься, что тебе срок влупили? — спросил я.

— Я ни на кого не серчаю. Так угодно Богу, — ответил Коля с улыбкой.

— Ни на кого? — переспросил я, не веря.

— Ни, — по-детски радостно сказал Коля.

С каждой встречей, в каждой беседе теперь я открывал в Христосике что-то такое, чего в других людях не замечал, не находил. И это заставляло меня искать объяснение, почему он такой, почему так думает и поступает. Его толкование, что действовать подобным образом ему велит Бог, оставалось для меня непонятным. Я не мог поверить в его живую связь с Богом, которого, по моему убеждению, не существовало.

К тому времени Коля начал столярничать. Начальство завалило его заказами. Появились у него левые деньги, продукты питания, приобретённые с помощью вольнонаёмных за зоной. Но Коля почти всё, что подхалтуривал, раздавал другим. Как он объяснил мне, более нуждавшимся. Чем он. И отдавал с радостью. Почти с ликованием. Часто — малознакомым. Я не мог понять: разве ему деньги лишние? Добро бы — друзьям, товарищам, землякам, а то, как мне показалось, любому встречному и поперечному. Выходит, он, действительно, считает всех своими братьями. Частью самого себя.

Беседы с Колей стали для меня почти потребностью. После них, хотя я упорно, ни за что не соглашался со многими его доводами, основанными на вере в Бога и его заветах, мне становилось легче. Снисходило успокоение. Или — умиротворение.

А однажды Коля меня удивил, предложив:

— Послухай вирши.

Негромко, нараспев Коля начал читать стихи. Сомневаться в этом не приходилось, звучали чёткие рифмы. Однако смысла стихотворения я не уловил. Так, лишь отдельные слова.

— Ты сочинил? — поинтересовался я.

— Ни! — воскликнул Коля.

— Шевченко, Тарас Григорьевич? — исчерпал я свою эрудицию.

— Иван Франко, — подсказал Коля.

Мне это имя ничего не говорило. Правда, в Челябинске, на полках магазина подписных изданий я видел бордовые томики с этой золотом тиснутой на переплёте фамилией, но почему-то никогда в них не заглядывал.

Познакомился с этими томами я в камере-одиночке, куда меня водворили после страшного события: на глазах у меня изнасиловали взрослого мужчину, после чего я не смог есть и вставать с нар. Такое моё поведение на третьи сутки заставило старосту камеры вызвать надзирателей, которые после осмотра меня врачом и привели в одиночку. В ней я находился дней десять. Или больше. Врач каждый день мне давал какие-то таблетки, и я постепенно пришёл в себя. Потом меня возвратили в ту же камеру. Я ожил, стал соображать, нормально разговаривать. Кроме стихов Ивана Франко я успел прочесть, вернее перечитать, роман В. Гюго «Отверженные».

— Красивые стихи. Но непонятные, — признался я Коле. И он строку за строкой перевёл весь тюремный сонет.

— Он, что, сидел? — догадался я. — Революционер?

Я обожал революционеров. И не меньше приключений любил читать книги об отважном Камо, о благородном Кирове, о добром дедушке Ленине…

— У меня есть пачка папиросной бумаги, я её в кисете с махрой храню. На её листочках мелкими буковками химическим карандашом записываю стихи, песни. Запрещённые. Есенина. Вертинского. Лещенко. Знаешь Сергея Есенина?

Коля не знал. И это для меня было удивительно — не знать стихов и песен есенинских.

— Я тебе дам прочитать. Только ты — осторожнее, не попадись. Сколько раз надзиратели шмонали, не нашли, — похвастался я.

Кисет-тайник воспринимался мною как крохотный уголок, куда я мог укрыться от постоянного надзора окружавших, от ищуще устремлённых на тебя мельтешащих глаз. Как это ни трудно было, но я выискивал мгновения, чтобы уединиться с обломком карандаша и записать не только понравившуюся песню, но и отдельные мысли — свои, поведать о том, что тревожит, задевает, заставляет размышлять.

Как-то само собой получилось, что я потянулся к двум людям, показавшимися мне близкими, — к Комиссару и Христосику. Причём один утверждал, проповедовал, что никакого Бога не было, нет и не может быть, — его выдумали слабые духом люди, а есть великая идея, служить которой — подлинное счастье, другой убеждал и тоже проповедовал, что Бог творец всего и что следует жить по его заповедям. И мы как бы руководимы этим всемогущим Богом. И должны служить ему. За что и получим якобы по делам своим. А за строительство счастливого будущего для всего человечества на Земле не получим ничего. Потому это великое дело требует бескорыстия. Единственная награда — участие. Мне больше по душе пришлось то, чему отдал себя Комиссар.

Другое дело, если б я верил в Бога. А как служить тому, во что не веришь?

И всё-таки после нескольких бесед мы с Колей стали друзьями. Правда, о Боге при нём я старался не упоминать. Но если друг всё же затевал разговор на эту тему, я не уступал ему — изобличал несостоятельность религиозных мифов. Дружба не должна довлеть над истиной. А Коля с такой непосредственностью рассусоливал о Боге, словно был знаком с ним лично. И к тому же находился в дружеских отношениях. И события, описанные в Новом Завете, пересказывал и объяснял как очевидец. Особенно забавным мне показалось изложение эпизода, когда Христос ходил по воде. Коля ничуть не сомневался в достоверности этого события. Или взять случай возвращения слепому зрения. Ладно, если б Христос оперировал больного или лечил бы его какими-то лекарствами, а то — размешал дорожную пыль в собственной слюне, намазал этой грязью глаза слепца — и он прозрел! Я не вытерпел и откровенно сказал Коле: как можно верить в подобную ахинею? А он опять своё талдычит: для Бога нет ничего невозможного. Тогда я уяснил: разубеждать друга в его религиозных заблуждениях — бесполезно. И прекратил с ним спорить. Хочется ему верить — пусть. Это его личное дело.

А как человеку я ему доверял полностью. Христосик — не предаст. И не сподличает. Не обокрадет. Как и Комиссар. Больше — некому. Наверное, среди тысяч товарищей по несчастью и есть такие же честные и благородные, да они мне неизвестны — поди сыщи.

Мы опять прогуливались вдоль запретки. Попки уже приметили нас и не окрикивали, не грозили пристрелить. Нам не только никто не мешал, но и не слышал, о чём мы откровенничали. А в этот раз я поведал моему спутнику, что если выживу, то обязательно напишу обо всём увиденном и пережитом большую повесть. Чтобы люди её прочли и поняли: так с людьми обращаться нельзя. Причём рассказать я должен лишь правду. Тогда мне поверят. И прекратят творить это зло, которое порождает ещё большее зло. А от него всем плохо.

Коле моя задумка очень понравилась. Он, оказалось, не против того, чтобы обличить зло и тем самым покарать его.

В этот вечер мы обошлись без споров. Хотя собеседник и не упустил возможности провозгласить, что не следует осуждать других, ибо повинны не они, а какие-то самостоятельно существующие силы зла. И их руководитель — дьявол. Он искушает людей. Но я-то знал, что каждый сам себе и Бог и дьявол. И потому должен отвечать за то, что выбрал. И содеял. Перед самим собой и другими. Коля же твердит: только перед Богом человек ответственен. А я ему: Бог-то Бог…