Искушение искушенных - Жюльетта Бенцони

Опираясь на зубцы стены, Филипп II разглядывал в длинную подзорную трубу лиловый горизонт сьерры. За его спиной, в нескольких шагах, неподвижно стояли двое мужчин и терпеливо ждали распоряжений монарха. Один из них, более старый, был высок, худ и бледен, с холодными глазами и редкой бахромой седеющих волос, окруживших венчиком громадную тонзуру. Вся его внешность говорила о том, что этого человека следует опасаться. И действительно, кардинал де Мендоса, архиепископ Толедский и Великий Инквизитор, внушал всей Испании почти такой же страх, как сам король. Второй мужчина, уступая прелату в импозантности, значительно превосходил его блеском мужественной и в то же время изящной красоты. Это был государственный секретарь Антонио Перес, который не мог похвастаться благородным происхождением, но благодаря своему уму сумел завоевать доверие короля – заслуга немалая, если принять во внимание характер монарха, подозрительного и жестокого от природы.

В виде исключения сегодня король пребывал в отличном расположении духа. Время от времени он издавал одобрительные восклицания и наконец протянул подзорную трубу кардиналу со словами:

– Строители творят чудеса! Полагаю, скоро мы сможем перебраться в новый дворец со всем двором, дабы жить в столь любезном нашему сердцу покое, предаваясь дорогим воспоминаниям.

Мендоса, в свою очередь, приставил к глазам подзорную трубу. Его взору представилась огромная строительная площадка: на бескрайних просторах выжженной солнцем сьерры Гуадарама, далеко за темной полосой леса, словно каким-то чудом выросли стены из голубовато-серого гранита. Посреди громадного четырехугольника возвышался почти законченный купол церкви: строительство дворца Эскуриал, начатое четырнадцать лет назад, близилось к завершению.

– Прекрасное творение, сир, – сказал кардинал, возвращая монарху подзорную трубу. – Несомненно, оно послужит вящей славе господней и спасению вашей души!

– Более всего я стремлюсь к тому, чтобы за врата его не проникала суета нынешнего века. Здесь мы, насколько возможно, приблизимся к монастырской жизни – единственно достойной в этом бренном мире…

Король не договорил: вновь приставив к своим бледно-голубым глазам подзорную трубу, он увидел длинный кортеж, проходивший в эту минуту через старые ворота Пуэрта дель Соль. Множество вооруженных до зубов всадников окружало носилки знатной особы и прогибающиеся под тяжестью кожаных сундуков повозки; позади следовала целая армия слуг. Во взгляде короля выразился неподдельный интерес, и он вновь повернулся к Мендосе.

– Ведь именно сегодня к нам возвращается сестра вашего Преосвященства? Кажется, я узнал герб принцессы Эболи.

Кардинал вытянул шею и прищурился, чтобы лучше разглядеть кортеж, а затем кивнул.

– В самом деле, это она!

Впервые за весь день король широко улыбнулся и обратился наконец к своему секретарю:

– Антонио, вы немедленно отправитесь во дворец Сильва и поздравите от нашего имени донью Ану с благополучным прибытием. Скажите ей, что мы счастливы видеть ее в Мадриде после столь долгого отсутствия и надеемся, что она в скором времени окажет нам честь своим визитом.

Перес безмолвно поклонился, а Филипп направился к лестнице, напевая себе под нос кантату и поигрывая цепью висевшего у него на груди Ордена Золотого Руна. Казалось, он сбросил гнетущую тяжесть печали и меланхолии, в которой пребывал после смерти своей третьей жены, восхитительной и совсем юной Изабеллы де Валуа. Кардинал и секретарь последовали за ним.

Тем временем знатная путешественница прибыла в свой дворец.

В тридцать шесть лет Ана де Мендоса, овдовевшая три года назад после смерти Руя Гомеса де Сильва, принца Эболи, оставалась очень красивой женщиной. Смуглая и стройная, с правильными чертами и классическим носом, она привлекала взор своими алыми, чуть полноватыми губами и великолепным цветом лица, который еще более подчеркивал тяжелый гофрированный воротник, плотно облегавший точеную шею. Высоко зачесанные волосы обрамляли выпуклый упрямый лоб. Трагическим, но не лишенным очарования контрастом с ее прелестным лицом служила повязка из черной тафты, которая скрывала пустую правую глазницу – следствие несчастного случая, произошедшего в юности. Для любой другой женщины это стало бы искалечившим жизнь уродством, однако донья Ана сумела придать своей печальной тафте вид дополнительного украшения, подчеркивающего изящно изогнутую линию бровей. А единственный глаз казался невероятно большим, блестящим и умным…

Как бы там ни было, донья Ана чувствовала себя счастливой, ибо наконец-то вернулась в Мадрид. Три года она, как и подобает, оплакивала мужа в унылом замке Пастранья, в пятнадцати лье от столицы, соблюдая строжайший траур с постоянно горевшими свечами и бесконечными молитвенными песнопениями – в полном соответствии с неумолимыми законами испанского этикета. Всегда склонная к крайностям по своему страстному характеру, донья Ана даже удалилась на какое-то время в суровый монастырь кармелиток в Пастранье, основанный самой святой Терезой д'Авила. Но надолго она там не задержалась. Ее понятия о монастырской жизни сильно отличались от взглядов воспитанной в старых правилах матери-настоятельницы, которая считала недопустимым, чтобы ее послушница – пусть даже и благодетельница монастыря – свободно принимала у себя в келье родных и друзей. Она намекнула принцессе, что подлинный уход от мира предполагает некоторые ограничения; тем же, кто на это не способен, лучше оставаться в собственном доме. Этот упрек сильно задел донью Ану – она покинула монастырь, хлопнув дверью и заявив, что мать-настоятельница не затянет ее насильно в рай. Возможно, это было сказано слишком хлестко…

Впрочем, король уже в течение многих месяцев извещал принцессу о том, что желает видеть ее при дворе, где она должна занять подобающее ей место, как только истечет срок траура. Вот почему, покинув монастырь, донья Ана воспользовалась первым же предлогом, чтобы вернуться в столицу. Официально она прибыла сюда с целью уладить дела по наследству. Но время слез прошло. Ана де Мендоса вновь хотела жить!

Наблюдая за распаковкой багажа, она обошла все многочисленные комнаты своего дворца, опустевшего после смерти дона Руя Гомеса. Прежде всего следовало устроить детей: донья Ана родила десятерых, и все были живы – настоящий рекорд для того времени! Старшая из дочерей уже была замужем за герцогом Медина Сидония.

Удостоверившись, что с детьми все обстоит благополучно, донья Ана направилась в собственную спальню, где служанки уже начали вынимать из дорожных сундуков ее платья и готовить постель. Она присела на старое кресло, стоявшее в амбразуре окна, и стала рассматривать улицу.