Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

не жили в Исламской Республике, я бы, может, даже пошутила насчет этой неловкой ситуации, ведь все происходящее явно причиняло ему куда больше неудобства и мук, чем мне; также было ясно, что английская литература вызывает у него искренний интерес и он хочет обсудить со мной темы, в которых несведущ, и продемонстрировать свои знания трудов Платона и Аристотеля.

Когда я рассказала о нашем разговоре Резван, та, смеясь, ответила, что не я одна боялась быть «скомпрометированной». Университетские чиновники чрезвычайно беспокоились на мой счет. Пригласив меня в штат, они рисковали.

Скоро я уже готовилась к первому занятию. В первом семестре меня нагрузили тремя вводными курсами для первого и второго курса – среди них были «Роман: знакомство с жанром» и «Драматургия и критика» – и двумя курсами для выпускников – по литературе восемнадцатого века и литературной критике. Мои вводные курсы посещали максимум тридцать-сорок человек, а вот семинары для выпускников собирали не менее трех десятков учащихся. Я пожаловалась на нагрузку, и мне сообщили, что некоторые преподаватели работают по двадцать часов в неделю. Качество преподавания для администрации не имело значения. Они считали, что мои ожидания нереалистичны, а я – идеалистка; я же считала их равнодушие преступным.

Вышло так, что ни я, ни они обещание не сдержали. Я носила платок как попало, и они постоянно цеплялись ко мне под этим предлогом. Ни на день они не оставили попыток вынудить меня преподавать более приемлемую программу и вести себя более прилично. Но все это было потом; поначалу между нами воцарилось длительное перемирие. Резван стала буфером между администрацией и мной, она пыталась пригладить все наши разногласия, как посредник в неудачном браке. Подобно всем посредникам, она не забывала и о своей выгоде – убеждая людей вроде меня активно участвовать в университетской жизни, она усиливала свое влияние на администрацию. И пока Резван оставалась в университете, наш несчастливый союз не разваливался.

Своим насмешливым тоном она вещала, что мы должны выступить единым фронтом и вырвать литературу из когтей невежд с кафедры, которые совершенно в ней не разбираются. Ты знала, что до тебя роман двадцатого века вела женщина, чья программа состояла всего из двух книг – «Жемчужины» Стейнбека и одного персидского романа? Знала, что профессор университета Аль-Захра думал, что «Большие надежды» написал Джозеф Конрад?

11

«Внимание, внимание! Это не учебная тревога! Красная тревога! Немедленно покиньте свое жилище и отправляйтесь в убежище!» Интересно, наступит ли в моей жизни момент, когда эхо красной сирены – визгливая скрипка, пронизывающая все тело безжалостными мурашками – перестанет звучать в моей памяти. Сколько лет должно пройти? Не могу отделить восемь лет войны от этого пронзительного звука, что врывался в нашу жизнь несколько раз в день в самый нежданный час. Всего было три вида сирен: красная (опасность), желтая (возможная опасность) и белая (опасности больше нет), но я так и не научилась отличать их друг от друга. И даже когда звучала белая, чувство опасности никуда не уходило. Обычно красную сирену включали слишком поздно, когда бомбу уже сбросили, да и не было на территории университета никаких убежищ.

Воздушная тревога над Тегераном запомнилась мне по многим причинам, но главным образом потому, что во время этих тревог завязывались внезапные дружбы и люди становились друг другу как родные. Знакомые, приходившие на ужины, вынуждены были оставаться ночевать, а их иногда было человек двенадцать, и к утру казалось, что ты знаешь всю историю их жизни. А бессонные ночи? В нашем доме я спала меньше всех. Мне хотелось быть ближе к детям, чтобы если что-то случится, это случилось бы со всеми нами. Муж во время авианалетов спал или хотя бы пытался, но я брала две подушки, свечи и книгу и шла в небольшой коридорчик, отделявший детскую спальню от нашей; там я садилась у них под дверью. Кажется, я думала, что если не усну, мне удастся заговорить бомбу и та не упадет на наш дом.

Однажды я вдруг проснулась часа в три-четыре ночи; в доме стояла кромешная тьма. Я сразу поняла, что отключили электричество – маленький ночник в коридоре не горел. Я выглянула в окно: уличные фонари тоже погасли. Включила фонарик; тот выхватил из темноты маленький круг света. Через несколько минут я уже сидела у стены с подушками, двумя свечами и книгой. Вдруг раздался взрыв. Сердце ухнуло в груди, ладонь невольно прижалась к животу, как во время авианалетов, когда я была беременна. Глаза притворились, что ничего не случилось, уткнулись в страницу «Дейзи Миллер».

Именно в это время моя рука бессознательно потянулась к карандашу и бумаге. Я так и не сумела отказаться от приятной студенческой привычки – подчеркивать строки в книге и делать заметки. Мои заметки о «Гордости и предубеждении», «Вашингтонской площади», «Грозовом перевале», «Мадам Бовари» и «Томе Джонсе» появились этими бессонными ночами, когда, как ни странно, я была очень сосредоточена. Видимо, стремление игнорировать всепоглощающую угрозу бомб и ракет питало мою концентрацию.

Я только что начала «Дейзи Миллер» и читала о европеизированном молодом американце Уинтерборне, который едет в Швейцарию и знакомится с очаровательной и загадочной мисс Дейзи Миллер. Уинтерборн увлечен молодой американкой, которая кому-то кажется поверхностной и вульгарной, а другим – свежей и невинной. Он не может решить, кто она – кокетка или «приличная» девушка. В центре сюжета – сомнения Уинтерборна, который колеблется между Дейзи, не желающей подчиняться законам порядочного общества, своей теткой-аристократкой и ее компанией американских снобов, которые решают игнорировать Дейзи. Я как раз читала сцену, где Дейзи просит Уинтерборна познакомить ее с его тетушкой. Уинтерборн как можно деликатнее пытается ответить, что тетя не согласится ее принять. «Мисс Дейзи Миллер остановилась и посмотрела на него. Ее красота безошибочно угадывалась даже в темноте; она разворачивала и сворачивала свой громадный веер. „Она не хочет меня знать! – вдруг проговорила она. – Почему вы прямо не скажете?“»

Я снова услышала взрыв. Хотелось пить, но я не могла заставить себя встать и налить воды. Еще два взрыва. Я продолжала читать; глаза иногда отрывались от книги и вглядывались в темный коридор. Я боюсь темноты, но война и взрывы затмили собой этот страх. В сцене, которую я запомню навсегда – не только потому, что прочла ее той ночью – Дейзи говорит Уинтерборну: «Зря вы боитесь. Я вот не боюсь!» «Она тихо рассмеялась. Уинтерборну послышалась дрожь в ее голосе; это тронуло его, потрясло и ужаснуло. „Дорогая моя, – возразил он, – она никого