Джалалиддин Руми - Радий Фиш

Шестнадцатилетняя Кимья, воспитанница поэта, давно заглядывалась на необыкновенного человека, перед которым благоговел сам Мевляна. Шемс и в самом деле производил необыкновенное впечатление. В каждом жесте, каждом движении — непоколебимая твердость, но ничего от благостности шейха или суровости аскета. На губах — постоянная усмешка, во взгляде — мягкая печаль, внезапно сменявшаяся яростным исступлением. Борода седая, но походка легкая, быстрая, как у юноши. И огромная власть слова, взгляда над людьми.

Осенью сыграли скромную свадьбу. Став женой Шемседдина, Кимья из-под крылышка Киры-хатун переселилась на другую половину медресе, в келью, отведенную Шемседдину.

Муж привязался к ней, как к ребенку или птичке божьей. Жалел ее, словно чувствовал — недолго им быть вместе. Но по-народному жалеть — и значит любить.

Вопреки надеждам Джалалиддина женитьба друга только ускорила развязку.

Здесь нужно наконец назвать имя, которое Джалалиддин до конца своих дней не желал поминать даже в мыслях своих. Имя его второго сына, рожденного в Ларенде Гаухер-хатун и нареченного поэтом в честь рано умершего брата Аляэддином.

Это был странный характер. Все он делал наперекор, и прежде всего своему старшему брату Веледу. Тот был почтителен, прилежен, смирен. Аляэддин же зол, своенравен, буен. Как-то у Веледа пропал золотой динар. Он искал его по всему дому и наконец случайно обнаружил в книге, принадлежавшей Аляэддину. Велед с яростью набросился на брата. А тот только усмехался довольный:

— Ты ведь святой, для тебя деньги ничего не значат!

Отец с трудом их помирил. Джалалиддин понимал: юноша хочет утвердить себя, высвободиться из-под гнета отцовского авторитета, ищет собственного пути, и надеялся, что сын, повзрослев, образумится. Но не тут-то было.

Дьявольски способный Аляэддин с трудом кончил медресе. Благодаря влиянию отца он получил пост мударриса, но всем своим поведением показывал, что не дорожит ни должностью, ни учениками, ни уважением окружающих, ни именем отца. Его семья часто сидела без денег, без еды, а он проводил недели на виноградниках, кутил, пьянствовал с сомнительными друзьями, менял наложниц.

«Ради Аллаха, ради Аллаха, ради Аллаха, — писал ему поэт, — если хочешь ты успокоить сердце отца твоего, не забывай о доме своем и домашних своих. Да спадет скорей пелена с глаз сына моего, ибо там, куда направил ты своего коня, нет ничего, кроме миража. Многие скакали туда же, куда и ты, но, прискакав, увидели, воды там нет. Не надо, не надо, не надо, не надо, и все тут!.. От мужества, благородства и человечности твоей ожидаем мы, что не станешь ты ранить сердца, молящиеся о твоем счастье. Слабый отец твой десятки раз ходил к эмиру Сейфиддину и его людям, прижав руки к груди, стоял в прихожей рядом с обувью, хоть ты знаешь, что это и не в моих обычаях. Но, щадя тебя, пошел я и на это. Ради Аллаха от дома своего, от людей своих не отделяйся… Успокой отцовское сердце, дабы не было ему нужды писать письма тебе, а мог бы он вознести благодарственную молитву!»

Но и таска, и ласка — все было бесполезно. Юношеский эгоизм с годами стал сутью его натуры. Он жаждал самоутвердиться, обрести свободу, на деле же попал в самое пошлое рабство к своим слабостям и порокам, к собственной гордыне. Какая там независимость! Словно кукла, повторял он каждое движение брата и отца, но, точно в зеркале, — все наоборот.

Как и следовало ожидать, достаточно было Шемсу появиться в Конье, стать другом Мевляны и учителем Веледа, чтобы Аляэддин возненавидел его. Женитьба Шемса еще больше разожгла его ненависть.

Кимья была красива. Когда ей исполнилось четырнадцать, Аляэддин сам хотел взять ее в жены. Но Мевляна слишком любил свою воспитанницу, чтобы отдать ее за такого человека, как Аляэддин, да еще третьей женой! И вот теперь Кимья стала женою ненавистного тебризца!

Молодожены поселились в медресе. Осень выпала в тот год холодная, в кельях было зябко, как в гробницах. Единственная земляная печь помещалась в прихожей. Отгородив часть прихожей суконным занавесом, Шемседдин с Кимьей перебрались поближе к теплу.

Навещая отца, Аляэддин под любым предлогом норовил пройти через прихожую, постоянно напоминая Кимье о своем существовании.

Шемсу это наконец надоело. Когда Аляэддин в очередной раз захотел пройти через прихожую в келью, дескать, там осталось его джуббе, он отрезал:

— Я запретил всем сюда ходить и мешать моим размышлениям. Я избрал это место для уединения. Понятно?!

Аляэддин в бешенстве выскочил на улицу и больше к отцу не являлся. Приятели, которым он рассказал о столкновении с Шемсом, день ото дня подогревали его ярость: «Где это видано, чтобы человек, поселившийся в чужом доме, гнал из него хозяйского сына! Нужно быть робким, как женщина, чтобы это стерпеть». Аляэддин вел такую жизнь, что в друзьях его оказались приживалы вельмож, тайные и явные враги Шемседдина и Мевляны.

Когда слухи о поведении сына дошли до Джалалиддина, он написал ему еще одно, последнее письмо. «Если кто-либо по небрежению толкает нашего сына на путь, противный его природе, да не спешит он устремиться по этому пути. Пусть весь мир изменится в твоих глазах, пусть весь мир тебе изменит. Ты иди своим путем, не изменяй себе… Считай, что в той келье живет твой отец. Сколько тупых и простодушных людей склоняются на злые дела лишь потому, что другие тоже их творят. Но разве разумный человек выбьет себе глаз оттого, что у такого-то нет одного глаза, а такой-то косой? И не станет разумный содомитом оттого, что таков кто-то другой, не пристала ему подобная гадость!..»

Поэт обращается к лучшим свойствам человеческого характера: к душевной щедрости, благородству, призывает сына «высунуть голову из окна подлости и ячества», выйти из дверей «мерзости себялюбия».

Напрасно. Все лучшие свойства его сына уже побеждены эгоизмом, ревностью, озлобленностью. Раб своих страстей, он становится орудием тупиц от правоверия, ненавидящих все человеческое, вельмож, страшащихся проповеди и Шемседдина и Мевляны, ее влияния на простонародье.

–

В начале зимы золотых дел мастер Саляхаддин вместе с другими ремесленными старейшинами приглашает на сэма Мевляну и Шемседдина. Поэт пляшет, импровизирует стихи, заражая всех своим неистовством. Музыканты, обессилев, сменяют друг друга, а над поэтом словно не властны ни усталость, ни время. Два дня и две ночи подряд длится этот пир духа.

Кимья, оставшись одна, уходит ночевать к Кире-хатун. Наутро третьего дня, вернувшись к себе, чтоб развести в очаге огонь, она находит у постели накрытый крышкой поднос и рядом большой арбуз. На подносе пахлава, печенье из слоеного теста с медом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});