История Византии - Джон Норвич

Шесть дней спустя посла известили о том, что некая принцесса, рожденная в пурпуре, действительно может быть отдана за Оттона, но только в том случае, если Западная империя уступит Византии Рим, Равенну и всю Восточную Италию, а также Истрию и часть Далматинского побережья. Никифор и на секунду не мог себе вообразить, что Оттон согласится на подобные условия или у Лиутпранда хватит полномочий, чтобы принять их, а следовательно, полагал посол, не имелось никаких оснований для его дальнейшего пребывания в Константинополе. Лиутпранд оказался под еще более строгим надзором в своем отвратительном жилище, которое ему разрешалось покидать лишь в тех редких случаях, когда император приглашал его на обед. Но даже эти мероприятия были гораздо менее приятными, чем могли бы быть: во-первых, ввиду мерзкой еды, а во-вторых, благодаря Никифору, который видел в них лишь возможность поиздеваться над своим гостем. И лишь 2 октября, после четырех месяцев мучений, болезней и почти постоянных поношений, послу дозволили уехать.

Но это был еще не конец невзгодам бедного Лиутпранда. Непредвиденные обстоятельства вынудили его задержаться в Навпакте; в Патрах экипаж его корабля сбежал; на острове Левкасе дипломата весьма недоброжелательно принял местный епископ-евнух, и Лиутпранд жил там впроголодь; на острове Корфу он пережил три землетрясения подряд, а несколько позже пал жертвой грабителей. Он также хорошо осознавал, что все его страдания были напрасны. Перспектива династического брака ничуть не прояснилась, отношения между Востоком и Западом оказались напряженными более чем когда-либо. Еще до того как Лиутпранд вернулся в Кремону, в Южной Италии разразилась война. Бедный Лиутпранд — он не мог знать, что отчет о его путешествии будут читать и через тысячу лет после его смерти, а ведь это наверняка утешило бы дипломата.

Характер, манеры и внешность Никифора Фоки мало способствовали тому, чтобы он смог завоевать сердца своих подданных. Но главное — они ненавидели беззастенчивый фаворитизм, который император выказывал в отношении лишь двух сегментов общества, имевших отношение к его собственной биографии: армии и анатолийской аристократии. В его глазах имперский гарнизон в столице в принципе не мог совершить ничего дурного, однако по ночам на улицах шел настолько шумный и разнузданный кутеж пьяной солдатни, что честные граждане боялись выходить из дому. Донатам судьба благоволила в еще большей мере. Ранее, если земельное владение выставлялось на продажу, то в первую очередь не отказывали хозяевам непосредственно примыкающей к нему земли; отныне продаваемый участок доставался лицу, предложившему наивысшую цену, и почти неизбежно аристократ-землевладелец добивался роста своих владений. Так, богатый становился богаче, а бедный — беднее; и население Константинополя не пыталось скрыть своего неудовольствия.

Еще одним источником оппозиционных настроений являлась церковь. Имевший склонность к аскезе император был шокирован немереным богатством монастырей. К тому же принадлежавшие им огромные участки превосходной пахотной земли, по причине бездарного хозяйствования, в течение длительного времени держались под паром. Никифор отреагировал характерным для него бескомпромиссным образом: передача земельных владений церкви в дальнейшем воспрещалась — во всех возможных вариантах. Этот эдикт вызвал бурю негодования как у черного, так и у белого духовенства. Но худшее было впереди: вышел указ о том, что епископов нельзя назначать без личной санкции императора.

И наконец, как бедные, так и богатые, как клирики, так и миряне, как военные, так и гражданские лица, — все пострадали от налогов, которые Никифор повысил до беспрецедентного уровня, чтобы финансировать свои бесконечные войны. Так что недовольство императором в обществе росло.

В Пасхальное воскресенье 967 г., когда должны были начаться игры и состязания, повсеместно распространился слух, будто василевс намеревается устроить беспорядочные убийства среди толпы. Никифор, конечно, не имел подобного намерения, но позже, во время перерыва между скачками он подал знак нескольким отрядам вооруженной стражи спуститься на арену — возможно, для проведения учебного боя, которые практиковались в ходе состязаний. И сразу же началась паника. Только после того как многие погибли, будучи раздавленными или затоптанными, люди обратили внимание, что солдаты никого и пальцем не тронули, а император по-прежнему находился в своей ложе.

Два месяца спустя, в день Вознесения, когда Никифор после заутрени торжественно проходил по городу, из толпы начали раздаваться оскорбительные выкрики; через несколько секунд его окружила враждебно настроенная толпа. В моменты физической опасности император никогда не проявлял ни малейших признаков волнения — так было и на этот раз: он продолжал идти размеренным шагом, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, — но если бы не находившаяся рядом его личная стража, он мог бы и не вернуться во дворец живым.

На следующее утро Никифор отдал распоряжение об укреплении Большого дворца; подступы к нему были полностью блокированы. Внутри этого огромного анклава он выстроил нечто вроде потайного убежища — только для себя и своей семьи. И всем стало ясно, что император — возможно, впервые в жизни — напуган. Его вид стал еще более угрюмым. В том, как он исполнял религиозные обряды, явно прослеживались признаки нездоровья. Никифор спал теперь не в кровати, а на шкуре пантеры, разложенной на полу, в углу императорской спальни.

Трагическую развязку приблизила судьба Болгарии. 30 января 969 г. умер царь Петр, и на престол заступил его старший сын Борис — за исключением огромной рыжей бороды, личность ничем не примечательная. Примерно шесть месяцев спустя вслед за Петром в могилу сошла киевская княгиня Ольга — единственная, кто оказывал сдерживающее влияние на своевольного сына Святослава, который уже в августе во главе крупного войска пронесся через всю Болгарию. Преслав пал, и Борис вместе со своей семьей был уведен в плен. Филиппополь оказал героическое сопротивление, но и он тоже, в конце концов, пал, заплатив дорогую цену за свой героизм: Святослав посадил на кол 20 000 горожан. К началу зимы русы выстроились вдоль всей фракийской границы.

Тут огни нашей рампы вновь оказываются направлены на фигуру Феофано. Какие бы ранее чувства она ни испытывала к Никифору, не приходится сомневаться в том, что к этому времени императрица уже страстно влюбилась в его старого сослуживца, обладавшего исключительно красивой внешностью, Иоанна Цимисхия. Нельзя с уверенностью сказать, что этот низкорослый, но неотразимый армянин ощущал к ней нечто подобное: его дальнейшие действия могли быть продиктованы и другими причинами. Так или иначе, Феофано в свои двадцать восемь лет еще не утратила красоту и ее объятия не могли быть неприятными.

Для начала императрица постаралась убедить мужа в том, что он несправедливо обошелся со старым другом — ведь Никифор именно Иоанну был в значительной степени обязан своей короной. Василевс согласился отозвать из армии Цимисхия — на том условии, что он будет оставаться в своем жилище в Халкидоне и приезжать в Константинополь только с особого разрешения. Очевидно, с точки зрения любовников, ситуация была далека от идеальной, но вскоре Иоанн оказался мал да удал и приспособился каждую ночь незаметно переплывать пролив, высаживаясь у угловой части дворца, где его ожидала императрица. А потом среди прочих, менее предосудительных, занятий оба они хладнокровно спланировали убийство мужа Феофано.

К этому времени найти сообщников было уже не сложно. Дату убийства назначили на 10 декабря. Во второй половине дня несколько заговорщиков, переодетых женщинами, вошли в гинекей[58] дворца якобы с намерением посетить императрицу. Она разместила их в нескольких маленьких комнатах, где, будучи незамеченными, они могли ждать условного сигнала. С наступлением темноты — а темнеть в декабрьские дни начинало рано — разыгрался буран. Заговорщики не отваживались действовать без Иоанна Цимисхия — но сможет ли он в такую погоду пересечь Босфор?

Феофано между тем сообщила мужу, что решила нанести короткий визит двум болгарским принцессам, только что прибывшим в город: она уйдет ненадолго, поэтому запирать дверь за ней не нужно. Никифор не стал возражать. В течение некоторого времени он читал религиозное сочинение и молился. Наконец император закутался во власяницу своего дяди и растянулся на полу, приготовившись спать.

За окном продолжала бушевать снежная буря. Шел густой снег, и для Иоанна Цимисхия, переправлявшегося из Халкидона на неосвещенной лодке, путь оказался длительным и весьма опасным. Уже наступила полночь, когда заговорщики услышали негромкий свист, извещавший о его прибытии, и из окна была беззвучно спущена веревка. Участвовавший в деле евнух повел их в спальню императора. Заговорщики на какой-то момент растерялись, когда обнаружили, что в постели никого нет, но евнух спокойно указал на дальний угол опочивальни, где на шкуре пантеры крепко спала их жертва.