Конь Рыжий - Полина Москвитина

У Ноя желваки вздулись па багровых плитах скул, но он, сдерживая себя от взрыва бешенства, угрюмо помалкивал. Ребятишки же рядом! Знал свой характер: если подымется, чтобы ответить на оскорбления, – побоище будет. Но казаки не отступали – требовали ответа. Батюшка Лебедь так и сяк уговаривал: не он ли, его сын Ной, вытащил их из тюрьмы? Куда там!

– А мы иво просили али нет, штоб он вел за нас переговоры в Минусинском совдепе? Просили али нет?

– Спаситель сыскался, такут-твою… туда-сюда!.. Слышали вот от Александры Свиридовича, как хорунжий призвал полк к побоищу супротив женского батальона, какой шел на Петроград! Стал быть, и в Гатчине показал он себя спасителем… большаков с их Лениным, который немцам отдал Эстляндию, Лифляндию, Курляндию, а так и другие губернии! Не нуждаемся, атаман, в этаких спасителях!

Медленно, будто по великому принуждению, поднялся Ной. Обвел казаков тяжелым, немилостивым взглядом, спросил:

– На драку вызываете? Кровушка казачья взыграла?

– А хучь бы и так?! – ответил за всех старший Никулин – Никита Никитич. – Какой ответ даешь про службу большакам?

Ной тяжело перевел дух:

– Ответ будет потом. Вы меня спрашивали, а таперь я спрошу: были в Красноярске при Совете? Ага, были! Сколько там войска имелось, в Красноярском красногвардейском гарнизоне?

– Сопли – не войско! – плюнул себе под ноги Синяев.

– Сопли, говоришь? А чаво ж вы, отборные казаки войска Енисейского, побегом ушли из города, ежлив силы у Совета не было? И почему не взяли Минусинск, а расползлись по станицам? А в Минусинском гарнизоне было всего-навсего полторы сотни красногвардейцев, и те пешие!

И, не дожидаясь ответа:

– А вот почему, служивые. Не Красноярский красногвардейский гарнизон, как и Минусинский, страшны были для вас, а вот ежли бы поднялись супротив вас все рабочие города да бедняки из волостей, вот тогда бы аминь прописали всему вашему воинству. Так или нет?

Никакого ответа…

– А теперь про Петроград. Знаю, какую злобу катаете на меня, да только все не так происходило, как вам думается.

Передохнув, Ной продолжал:

– Не большевик я, и в партии не состою. А как был председателем полкового комитета, то следственно отвечал не за одну свою голову, а за весь полк! Тако же. У меня была одна линия: иметь при себе живых казаков, а не упокойников. Ну, а ежли про погоны говорили, – вспомнил Ной, – дак погонам царским по теперешнему времю цена малая! – Рванул один погон с плеча, другой и, размахнувшись, швырнул их в реку. – Пущай плывут! Две революции прокипели не для погонов царских, скажу. Думать надо, казаки, штоб головы свои сохранить. А таперь, ежли вам надо силу спробовать на мне – починайте. В кусты не спрячусь, и кресты с медалями на мне – не за трусость навешаны.

И тут напряженную тишину разрядил звонкий голос сестренки Лизушки, которая, прибежав и едва переводя дух, сообщила:

– Ой, братик! Приехамши к тебе из городу какой-то старик. Важный такой, вроде из офицеров, и крестик золотой у нево вот тута. Сюда идет. Я наперед иво забежала, чтоб сказать. Счас приведу. – И нырнула в кусты – только шорох послышался.

Задиристые казаки, не глядя друг на друга, как по уговору, разом повернули к реке и пошли к плакучей иве, возле которой, в воде, поставлен был лагун с квасом.

Все облегченно перевели дух, а Татьяна Семеновна перекрестилась:

– Пронесло, господи!

Ной слышал возглас крестной и тоже про себя помолился: слава Христе, пронесло!.. И тут же подумал: другой раз, наверное, не пронесет. Казачья злоба не отходчива!

– Сюда, барин, – слышался в кустах черемухи голос Лизушки, и вскоре на солнечную поляну вышел высокий, прямоплечий старик в офицерском кителе с золотым крестиком и в форменном казачьем картузе. Ной узнал его: дядя Евдокии Елизаровны – Василий Кириллович Юсков, бывший подъесаул.

– Здравия желаю, станичники! – приветствовал старик, обведя всех взглядом. В одной руке у него была палка с костяным набалдашником, в другой – походный кожаный баул. Батюшка Лебедь узнал подъесаула, приветствовал:

– Здравия желаю, ваше благородие! Милости просим к нашей компании.

– Атаман, Василий Васильевич! – подал руку Лебедю подъесаул, пояснив: – А благородий теперь нету, атаман. Остались одни товарищи. И свинью называют товарищем, и козлы тоже в товарищах. – Посмотрел на Ноя. – А! Господин хорунжий! Очень рад видеть вас в добром здравии. А я-то думал, что вы находитесь на службе в красном гарнизоне. Я специально приехал к вам с милостивейшей просьбою от моей племянницы, Евдокии Елизаровны, если вы ее помните.

Ной, конечно, помнил Евдокию Елизаровну. Где она? И что с нею?

Старик покачал головою:

– В УЧК Дунюшка, Ной Васильевич. Вот уже вторую неделю находится под арестом. Позавчера мне дозволили свидание с нею в присутствии заместительницы председателя УЧК некой Селестины Гривы – дочери известного доктора Гривы. Дуня просила меня поехать к вам. Надо ее выручить. Погибнуть может. Вы ее однажды спасли от матросов в Гатчине? Так вот, история повторяется. Названная Селестина Грива, оказывается, была комиссаром женского батальона…

Ной слушал внимательно. Дунюшку допрашивает Селестина Ивановна за участие в мятеже женского батальона и обвиняет даже в том, что она приехала в Минусинск по подложному документу сводного Сибирского полка?

– Того быть не может, – возразил Ной Васильевич. – Подлога не было. Демобилизационный документ выдан ей по разрешению военного комисссара Совнаркома товарища Подвойского.

– Да, да, господин хорунжий, – учтиво подтвердил старик. – Но для местного УЧК все это ничего не значит. Они здесь верховная власть и сила. Ну, а племянницу мою долго ли обвинить во всех смертных грехах? Было бы желание.

Батюшка Лебедь и трезвеющие казаки внимательно слушали разговор бывшего подъесаула Юскова с Ноем. Санька успел шепнуть своей Татьяне Ивановне: «Это та самая Дунька-пулеметчица, про которую я тебе обсказывал. Она же, тварюга…» – Но заметив свирепый взгляд Ноя, прикусил язык.

Казачки тем временем прибрали на скатерти, и батюшка Лебедь пригласил подъесаула быть гостем.

– Благодарствую, станичники. – И обращаясь к Ною, подъесаул спросил: – Так что же вы скажете? Не рискнете выручить Дунюшку? Дело-то не шутейное, должен сказать. Минусинск объявлен на военном положении. Слышали? Как же, как же! Восстание в Сибири! Так что не сегодня-завтра полыхнет по всем уездам. Повсеместно будет происходить раздел сфер влияния. Настало время и нам, казакам, сказать свое слово. Да-с! И разговор с товарищами большевиками и совдеповцами произойдет у нас крупный, паки того, кровавый.

Вот так новость! У Ноя враз расслабились руки и ноги. Казаки загудели: давно пора свернуть головы товарищам, а бывший станичный подхорунжий, Никита Никитич Никулин, присовокупил:

– И тем, кто за спины товарищей прячется, – тоже ребра пересчитать надо! – намекнул на самого Ноя. – А ведь што происходит, господин подъесаул? Казачьи офицеры и те шарахнулись на службу к большевикам, как вот хорунжий Мариев, который теперь командиром Минусинского гарнизона красногвардейцев.

– Совершенно верно, – поддакнул подъесаул и, взглянув на Ноя, похвалил: – Хорошо, что вы оказались не в одной компании с хорунжим Мариевым! Ну, да у вас трезвости предостаточно. Пусть ваши петроградские заблуждения канут в небытие – у кого не бывало заблуждений! Главное – день нынешний, творящий историю великой России. Нельзя же позволить товарищам окончательно разорить матушку Россию, как это они учинили со своим Брест-Литовским миром.

Ной понял: пора уходить. Как видно, бывший подъесаул неспроста приехал в станицу на празднование троицы. Но что же стряслось с Дуней? Не так же просто взяли ее в УЧК?

– Батюшка, я еду в Минусинск, – сказал Ной отцу. И к подъесаулу: – До свидания, Василий Кириллович.

– Счастливой дороги, Ной Васильевич. Только будьте осторожны в Минусинске. Не вздумайте ехать туда вооруженным – патрули задержат, и окажетесь вы в том же каменном доме УЧК.

– Понимаю, – кивнул Ной и, попрощавшись со всеми, ушел вместе с сестренкой Лизанькой.

Когда вышли с поймы к станице, Ной глянул на сестренку, спросил:

– Старик к нашему дому подъехал?

– Нет, братик. Я токо видела, как в тарантасе улицею мимо нас проехали трое. Кучер сидел на облучке, да двое в коробке. А потом пришел старик и спросил: здесь ли проживает хорунжий Ной Васильевич и атаман Лебедь? Я сказала…

– Ладно. – Ною все ясно. Приехали двое. Кто же второй? Наверное, кто-нибудь из бывших офицеров. Духовитое положение!..

Дома Ной переоделся, в будничное – холщовые шаровары, бахилы с портянками, натянул поношенную гимнастерку, а в кожаные сумы сложил свою парадную одежду с сапогами, продуктов взял на неделю, двуствольное ружье, с которым недавно ходил на охоту, а тогда уже пошел седлать вороного жеребца – купил его недавно и не отпускал покуда в табун, чтоб ко двору привык. Оседлал, навешал сумы, приторочил скатку шинели с мешком овса, топор в чехле привязал на сыромятные ремешки сзади седла у сум, поцеловал милую Лизушку и выехал из ограды шагом…