Любовники в заснеженном саду - Виктория Платова

Я же пока к el dopar не готова, но нежно (нежно-нежно-нежно) убеждаю Ангела, что скоро созрею для этого решительного шага. И для пущей убедительности моих решений позволяю себя трахнуть, ничего, кроме равнодушия не испытав.

Me da lo mismo.

Это происходит за день до того срока, который Ленчик указал в письме. Ангел приходит ко мне в библиотеку — как обычно. Он приучал меня к этому «как обычно» несколько ночей. И ему почти удалось меня приучить Во-первых, ночью он никогда меня не целует. Мы просто болтаем с ним. Мы просто болтаем, и я все время думаю, как бы отнеслась к этому, если бы не было Ленчикова письма. В какой-то момент я даже ловлю себя на мысли, что жду Ангела, что мне нравится смотреть на его подсушенное, немного нервное лицо, которое кажется еще более смуглым в полумраке библиотеки.

Мы просто болтаем. Он находит меня забавной, хотя и холодной, в отличие от экспансивной Динки; он рассказывает мне о джазе и о мужчинах в джазе. Одни и те же имена: Чарли Паркер, Майлз Дэвис, Чэт Бейкер… Кто-то сторчался, кто-то умер от овердоза — у Ангела эти короткие резюме в историях выглядят всего лишь подножкой поезда, идущего в рай… Имени русской жены Ангела я так и не узнала, хотя он может вспомнить и о ней, если попрошу. Но я не злоупотребляю этим, мне просто нравится слушать не правильный и мягкий русский испанца Пабло-Иманола.

…Поначалу я все еще пыталась найти в нем угрозу, двойное дно, хоть что-то, что намекало бы на содержание Ленчикова письма. Но ничем таким и не пахло, не пахло настолько, что я даже начала сомневаться: а было ли письмо вообще? А если и было — то правильно ли я его поняла?.. Но вот кого я поняла абсолютно правильно, так это Ангела, пришедшего в ту ночь в библиотеку. Я просто почувствовала, что сегодня, сейчас, что-то должно произойти.

Что-то, имеющее весьма конкретное название.

Он не поцеловал меня, начало выглядело вполне обычно. Но… Что-то в его облике шепнуло мне: «Пора». Такое же жесткое, как и его волосы, такое же жесткое, как и его подбородок. Даже легкая и всегда полупьяная испанская кровь не может смягчить этой жесткости.

Жесткий подбородок не может меня обмануть, хотя без обычного ликбеза не обходится. О мужчинах в джазе — Ангел большой мастер нанизывать их друг на друга, импровизировать на тему. От «мужчин в джазе» он переходит к «мужчинам в джиззе», что-то новенькое, хотя звучит довольно актуально. Я давно ждала этого момента, так давно, что оказалась к этому неготовой.

Чертова девственница.

А чертова девственница, ни разу не нарушившая стерильный Ленчиков контракт («никаких мужчин, твари живородящие, даже самый завалящий член может пробить бреши в вашем имидже»), — чертова девственница не может быть готова к плотским импровизациям Ангела.

По определению.

Чтобы описать все прелести, которые ждут перетрусившую весталку в храме наслаждений, Ангелу явно не хватает словарного запаса. Он повторяет одни и те же слова, похожие на риффы, — безостановочно, как заклинания. Он гипнотизирует меня ими, медленно придвигаясь ко мне. Джаза больше нет, есть медитация, есть психоделика (психоделической музыкой обожала шваркать нас по башке Виксан: «Торчать под нее — круче удовольствия не придумаешь, шит, шит, шит», — говорила она).

Круче удовольствия не придумаешь, и вправду.

Нет ничего круче крутого подбородка Пабло-Иманола Нуньеса, по кличке Ангел.

Нет ничего круче, и сейчас он упрется прямо в мой собственный, слегка дрожащий; интересно, нашлась ли у Ангела отмычка для губ отставной попсовой гирлы, ведь ключи потеряны, потеряны… Или я сама их потеряла, забросила в заросли лопухов и репейника, — следуя Ленчикову контракту?..

Ха.

Никакой отмычки у него нет, это становится ясно, как только он начинает жаться к моим губам. Но приходится признать, что ночные поцелуи Ангела отличаются от дневных. Дневные не требуют продолжения, это игра, вертеп, карнавал . Из тех карнавалов, которыми наводнен Сичес и попасть на которые мне так и не довелось. Но этот ночной поцелуй… Плевать, что отмычкой и не пахнет.

Плевать, он просто взломает дверь — Ангел, mio costoso.

И он взламывает.

Он запускает язык в мой онемевший рот, и этот проклятый язык требовательно касается моего языка, он делает круг почета вокруг моего языка. Язык Ангела кажется мне колючим, шерстяным; прямо как свитер на голое тело, от которого иногда так горят и вспухают соски. Собачья шерсть, свалявшаяся собачья шерсть, неужели эта чертова шерсть приводит Динку в такой экстаз?..

Вот хрень.

Ангел не останавливается, он приучает мой язык к своему, он поршнем засасывает мои губы и снова выпускает их, и снова засасывает. А потом начинает покусывать нижнюю губу. И ласкать верхнюю. Я должна привыкнуть, я должна привыкнуть к собачьей шерсти — и я привыкаю.

Привыкла же я к Рико, в конце-концов.

Дурацкий пес не нравится мне, но я привыкла.

То же самое происходит и с губами Ангела. А потом — с руками Ангела.

Какая уж тут к черту психоделика! — ее можно засунуть в задницу, психоделику, Пабло-Има-нол вовремя вспоминает, что знает толк в джазе, очень вовремя. Он импровизирует с моим телом, как с саксофоном, он вдавливает меня в кушетку и припечатывает собой. Я даже не успеваю заметить, как оказываюсь обнаженной, почти обнаженной, носки не в счет„. У Ангела ловкие пальцы, очень ловкие, созданные как раз для такой любви: на кушетке, с разведенными голыми коленями, но в носках. Нет, до разведенных коленей дело еще не дошло, разведенные колени — потом.

А сейчас…

Он оставляет в покое мои губы, перебирается на подбородок, потом соскальзывает на шею, буксует в ключицах, взбирается на грудь. Там Ангел останавливается, на груди Ангел замирает. И я замираю, я думаю, какой сосок он выберет — левый или правый?

Он выбирает правый.

И снова его шерстяной язык делает круг почета — теперь уже вокруг соска. И снова я не могу избавиться от этого ощущения: свитер на голое тело. Носить свитер на голое приучила меня Динка, вернее, не приучила — я украла у нее эту привычку. Я люблю красть привычки, я люблю красть мысли — Ленчикова школа и дрессура покойной Виксан не прошли даром.

Свитера на голое тело — очень эротично.

Ангелы на голое тело — очень эротично.

Нужно только немножко потерпеть, потерпеть… И я лишусь этой навязшей на зубах девственности, и приближусь к Динке, и выбью козырь из ее рук. Пусть маленький, вшивую шестерку, которую и козырем назвать нельзя, и все же, все же… Завтра Динка обязательно заглянет в библиотеку, завтра — контрольный день, двенадцатое, завтра мы все должны решить. Она обязательно заглянет в библиотеку, обязательно.

И найдет здесь меня, голую меня, уж я постараюсь пустить пыль ей в глаза, я постараюсь быть бесстыдной. Быть бесстыдной — это единственная Динкина привычка, которой я хотела бы владеть безраздельно. И единственная привычка, которая так и не далась мне. Но теперь, теперь..

Нужно только потерпеть.

И я терплю. То есть не совсем терплю. То, что делает Ангел с моим телом, не вызывает во мне никакого восторга, но и ненависти не вызывает. Это необходимо, говорю я себе, это необходимо, так же, как необходимо было есть овсянку в детстве. Так же, как необходимо было улыбаться продажным, с явным налетом желтизны, писакам и лепить им горбатого про Пруста, Фриша и Симону, мать ее, де Бовуар. Так же, как необходимо было раздавать хреновые автографы хреновым фанатам, пока рука не занемеет…

Вот и сейчас — у меня немеют руки, обхватившие Ангела за спину: я ощущаю рельеф мышц, я пропускаю между пальцами струйки пота, сколько же он трудится над несчастной железобетонной девственницей, черт возьми!..

Все так и должно быть.

Все так и должно.

Он чуть убыстряет темп, прислушивается ко мне и убыстряет темп. Мне немного больно, но это терпимая боль, терпимая. К тому же я к ней готова: я знала, что со мной случится нечто подобное, рано или поздно. Я любила порассуждать о девственности, к чему бы она не относилась. Господи, неужели я наконец-то избавлюсь от нее?!

Она не нужна мне так же, как не нужны больше рассуждения о ней, как не нужна я сама. Никому, никому. Разве что притихшим зверям бестиария. Им, им я необходима, мы столько времени провели вместе. И они стали совсем ручными. И я стала совсем ручной. И я нужна им… Вот в это мне хочется верить.

Больше всего.

Черт, как больно… Больно мгновенно.

Больно в тот самый момент, когда он кончает. В меня впервые кончает мужчина, с ума сойти… Видела бы это Динка… Ангел, за секунду до этого бившийся как птица в силках, постанывающий и шепчущий мне в шею что-то нечленораздельно-испанское, обмякает. И я впервые ощущаю его тяжесть. И она тоже не кажется мне неприятной.

— Тебе понравилось? — спрашивает он через несколько коротких минут.

Я улыбаюсь и целую его в переносицу. И думаю о том, что на простыни наверняка останутся пятна. Его пятна, а на свои… вернее, на свое… мне ровным счетом наплевать.