Миры и столкновенья Осипа Мандельштама - Григорий Амелин

(III, 48)

Изба неправды сродни горе: “горшок”, “горячий отвар”, “гроб”, “порог”. Блоковское признание “Я сам такой, Кармен” звучит здесь горькой иронией близости к шестипалой хозяйке: “Я и сам ведь такой же, кума”. Поэт равен кривотолку книги. Он неразрывно связан с мировой пучиной эпохи.

Свое исповедальное покаяние Пастернак разворачивает как беседу с книгами, где темой служит “ложь”, а вариациями – “обложки”, “память” и “клевета”. Текст называется “Клеветникам”, с отсылкой к пушкинскому стихотворному тезке. Он стоит первым в разделе “Я их мог позабыть” поэтического сборника “Темы и варьяции”. Ведущие спор голоса раздваиваются – то говорит сам поэт, то стоящие на полках за стеклом книги, выступающие обличителями. “Сестра моя – жизнь” пребывает в мире детства и искусства, она существует в книгах. Книга – жизнь, которая больше самой жизни. Речь идет о праве быть слева. “О левые,- а нас, левейших,- / Румянясь и юнясь?”. Слева – поэты, не забывающие свою связь с детством. Из княжества этой истинной жизни выбывает именно тот, кто забывает о глубинах своей детской начитанности, питавшей душу. Справа остаются поборники быта, вещей, подарков, богатства, наконец. Эти забывчивые и становятся реалистами, настоящими к-лев-етниками. Сейчас только восемь строк из стихотворения “Лето”, вкрадчивый смысл которых уже содержит терминологическую подоплеку забывчивости и ложно понятых громких лозунгов революционной действительности. Текст отсутствует в рукописях “Сестры…” 1919 и 1920 годов, а значит, был написан позже, когда в “летнем” лице революции явственно проступили убийственные черты:

Скорей со сна, чем с крыш; скорейЗабывчивый, чем робкий,Топтался дождик у дверей,И пахло винной пробкой.Так пахла пыль. Так пах бурьян.И, если разобраться,Так пахли прописи дворянО равенстве и братстве.

(I, 164)

У дверей топчется, сеет долгий, затяжной дождь – обложной, то есть затяжной, когда все небо затянуто серой пеленой. А человек обложлив – забывчив, рассеян (не туда кладет). И если разобраться, то все пахнет вином и виной – прописные книги дворян о свободе, равенстве и братстве на деле обернулись ложью и кровью насильственного переворота. Вяч.Иванов:

Вот – кладбище, и у входа:“Братство. Равенство. Свобода…”Здесь учился Данте самСиле дверных эпиграмм.

(I, 628)

Потому-то и раздел в “Темах и варьяциях” озаглавлен “Я их мог позабыть” – по зачину второго стихотворения:

Я их мог позабыть? Про родню,Про моря? Приласкаться к плацкарте? ‹…›О, не вы, это я – пролетарий!

(I, 201)

Реалисты, твердившие о правде, оказались обманщиками, клеветниками. “Леф” к 1930 году передвигается слева направо – к власти, доносу, львиной щели. Тогда и прозвучит выстрел Маяковского. Его сборник назывался “Летающий пролетарий”. Поэт – это пролетающий и падающий в море Икар. Это дар, полученный из детских книг. Спасение – в нем. “Только детские книги читать…” (Мандельштам). И эти корни и корешки книг не забываются:

О детство! Ковш душевной глуби!О всех лесов абориген,Корнями вросший в самолюбье,Мой вдохновитель, мой регент!

(I, 199)

– возглас самого Пастернака, и завершающая строфа, лукавый отклик его собеседников-книг:

Дункан седых догадок – помощь!О смута сонмищ в отпусках,О боже, боже, может, вспомнишь,Почем нас людям отпускал?

(I, 200)

Омри Ронен указал происхождение “Дункана” – корабля, на котором совершают свои поиски отца “Дети капитана Гранта”. Grant – и есть “дар”. Liber – “книга”; libero – “отпускать на свободу” (и освободить от платежа подати, от обложения). О том, что такое, по его мнению, книга, Пастернак написал в статье “Несколько положений”, являющейся своеобразным комментарием к “Клеветникам”, и здесь он еще не заявляет столь категорично о вранье искусства. И для Пастернака, и для Мандельштама поэзия (и книга) фантазирует – несет околесицу, врет. Мюнхгаузен говорил: “Я – Цезарь лжи; как тот горбоносый римский молодчик я могу сказать: пришел, увидел и… наврал!”. Это исповедь самой литературы. Но поэзия никогда не клевещет и не занимается доносительством. “По врожденному слуху поэзия подыскивает мелодию природы среди шума словаря и, подобрав ее, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему. ‹…› Фантазируя, наталкивается поэзия на природу” (IV, 369).

Оба “летних” стихотворения Пастернака (1921 и 1930 годов) имеют в зачине “левкой” (маттиолу) и “хоботки” (“львиный зев”). В “Охранной грамоте” о таком львином зеве – опускной щели для тайных доносов на лестнице цензоров в виде львиной пасти, о “bocca di leone” прекрасной Венеции написана целая глава, имеющая вполне реальную подоплеку в истории журнала “Леф”.

“Дункан” Жюля Верна сделал поэзию вольноотпущенницей: поэты с детства получали в свои руки бутылку капитана Гранта с посланием на трех языках. Мольба о помощи стала неоценимым Даром в свободном многоязычном плаваньи. Но у грантовского послания был не менее знаменитый прототип – Розеттский камень. Этот обломок черной базальтовой плиты был обнаружен в Розетте, у западного устья Нила, во время Египетского похода Наполеона. Нашел его во время строительных работ в 1799 году неизвестный солдат. Высеченный на плите текст (декрет мемфисского жреца в честь Птолемея V от 196 года до н.э.) записан тремя способами – иероглифическим, демотическим древнеегипетским письмом и по-гречески. Овальной рамкой с прямой чертой – “картушем” – египтяне выделяли иероглифы с царским именем. Основываясь на написании собственных имен (Птолемей, а также Клеопатра) и сличая иероглифы с греческим текстом, Ж.Ф.Шампольон дешифровал в 1822 году древнеегипетское письмо. Имя Клеопатры (на “Обелиске из Филе”) содержало два иероглифа, изображающие птиц. От “безымянного камня” до “Стихов о неизвестном солдате” пройдет образ Розеттского камня:

И я слежу – со всем живымМеня связующие нити,И бытия узорный дымНа мраморной сличаю плите;И содроганья теплых птицУлавливаю через сети,И с истлевающих страницПритягиваю прах столетий.

(I, 54)

Омри Ронен справедливо связал “безымянный камень” Мандельштама с пушкинским “Что в имени тебе моем?” (1830):

Оно на памятном листкеОставит мертвый след, подобныйУзору надписи надгробнойНа непонятном языке.

(III, 163)

Только такой камень своим падением и приходом в мир, переходом из вечности в мгновение веселого прозрения, закрепляет связь высокого и низкого, оправдывает прочность дома и человеческого жребия. Только тогда камень “отрицает иго праха”.

Собственно, два одноименных стихотворения “Египтянин” (одно с подзаголовком “Надпись на камне 18-19 династии”) повествуют об одном и том же – о чванной жизни благополучных египетских вельмож, пустом существовании по правилам. Все одухотворяется лишь с помощью надписи на камне. Загробный мир египтян живее их земной юдоли. Камень-книга будит землю, как метеорит:

Как землю где-нибудь небесный камень будит,Упал опальный стих, не знающий отца.Неумолимое – находка для творца –Не может быть другим, никто его не судит.

(III, 116)

Но большинство остается в беспробудном быте. Живет или не живет человек определяется очень просто: как он читает. Стремящаяся в Египет юная девица стихотворения “Американка” ничем не отличается в двадцатом веке от египетских чиновников девятнадцатой династии, ее жизнь так же пуста: “Не понимая ничего, / Читает “Фауста” в вагоне…”. Урок погибшего “Титаника” остается для нее мрачной криптограммой, как, впрочем, и уроки истории вообще: “И сожалеет, отчего / Людовик больше не на троне” (I, 92).

“Египетская марка” – конструкция по сбору и осмыслению таких уроков. Эта повесть – микроскопия взгляда, внимательное, пристальное вглядывание и вслушивание, собирание частиц и крох, словесных отношений друг с другом, парабол и корней, фонем и знаков, черновиков и арабесок. Мандельштам почти маниакально занят преображением малого факта, соринки в истинную историю, запечатленную на камне.

Особым местом здесь обладает вокзал: “Уже весь воздух казался огромным вокзалом для жирных нетерпеливых роз. ‹…› Ломтик лимона – это билет в Сицилию к жирным розам, и полотеры пляшут с египетскими телодвижениями” (II, 479). Вокзальные розы, как и в “Концерте на вокзале”, связывают голос (vox) паровоза и парник цветника, квiтку (цветок) и квiток (билет). Сам вокзал как образ бесконечно растущего и расширяющегося железнодорожными путями голоса содержит в своем фасаде круглые окна с радиальными переплетами. В архитектуре они именуются “розами”, или “розеттами”. Такое окно собора невозможным образом вертикального озера появится в одном из стихотворений: “Я видел озеро, стоявшее отвесно,- / С разрезанною розой в колесе…” (III, 127). В стихотворении Б.Лившица “Ночной вокзал” (1911) лысый купол здания освещается прожектором паровоза: