Девушка без прошлого. История украденного детства - Даймонд Шерил

Ничто не идеально. Но моя война закончена.

Занимается рассвет того дня, когда я должна улететь. Я целую Тигру в сладко пахнущий лобик и тащу чемодан к машине, где уже ждет мама. Густой туман плывет над лужайкой, скрывая траву, и я оборачиваюсь на звук. Бопа идет за мной в халате поверх пижамы.

— Так и не сняла мотоциклетные ботинки. — Он опирается на трость.

— Так и не перестали критиковать. — Я складываю руки на груди.

— Ты мятежница.

— А вы коп.

Мы стоим вдвоем и смотрим на маленькие одинаковые домики. Он мнется, постукивает тростью, а потом наконец говорит:

— Как думаешь, мятежники и копы могут дружить?

Против собственной воли я вспоминаю, как боялась попасться ему на глаза, когда чувствовала себя просто напоминанием о мужчине, которого он ненавидит. Эта рана все еще болит, и я хочу наказать его, хочу, чтобы он понял, как это больно, как мне было одиноко и страшно. А потом вспоминаю, что сказала мне мама: он попросил разрешения платить за мое жилье, пока я буду учиться. Бопа смотрит на свои тапки, сдерживая слезы, пытаясь взять себя в руки. Но наконец бросает эти попытки.

— Не знаю, бопа, — говорю я, устало опуская плечи. — Но это будет не самым странным из всего, что нам доводилось делать.

Глава 46

Рим, 27 лет

Раннее римское утро прохладно и пахнет эспрессо и свежими корнетти. Пантеон почти пуст. Я всегда выхожу из своей крошечной квартирки задолго до начала занятий и заглядываю сюда. Мне сложно поверить, что я могу просто так, закинув на плечо рюкзак с книгами, зайти в древний храм, который простоял две тысячи лет. Как и всегда, я сажусь на скамью под отверстием в куполе и откидываю голову назад. Чистый свет нового дня образует в воздухе золотой столб. Две тысячи лет! Сначала языческий храм, потом церковь, а теперь я могу просто закрыть глаза и чувствовать, как сердце начинает биться медленнее — здесь это всегда случается.

Не успевают часы пробить девять, как я выбегаю на улицу, машу охраннику и иду мимо сената к школе. Моя любимая одноклассница Мелисса стоит снаружи и с виноватым видом дописывает домашнее задание.

— Ты все сделала или опять в Пантеоне сидела?

Я улыбаюсь, встаю рядом с ней и начинаю переписывать ответы.

Даже когда мы сидим в классе и учим новые слова, я не могу перестать смотреть на город. Я выглядываю в окно и вижу резной камень здания напротив, а внизу множество небольших кафе. Но самое волшебное время настанет около полуночи, когда улицы почти пустеют и я могу слышать собственные шаги. Как я люблю гулять по Риму в одиночестве! Древние здания, залитые теплым мерцанием фонарей, не перестраивались столетиями. Они кажутся одновременно таинственными и успокаивающими. Кто-то говорит, что Рим застрял в прошлом, но мне так нравится, что хоть что-то в этом мире не меняется, что есть место, где все живет веками.

Проходят примерно две недели в Риме, когда мой берлинский врач рекомендует мне записаться к доктору Петруччи — знаменитому гастроэнтерологу. Она хочет, чтобы за мной наблюдали, когда я слезу с мощных иммуносупрессоров, которые принимаю каждый день. Я рада, что это происходит в Италии, поскольку придется отказываться от лекарств очень медленно. Здесь все очень медленно. Кажется, я наконец-то нашла подходящий ритм жизни.

Доктор Петруччи усаживается в кожаное кресло и серьезно смотрит на меня:

— Давайте поговорим о том, что называется кармой. Существует ли она на самом деле?

Он всегда начинает наши встречи именно так, с непонятных экзистенциальных вопросов. Доктор ненадолго отводит от меня взгляд, берет маленькую лампочку с короткими серебряными проводками и вертит ее в руках, как будто она знает ответ. В изящном резном столе доктора есть особый ящик, откуда он порой достает всякие интересные вещицы: личинку замка или миниатюрную дверную ручку с гравировкой. Кажется, они помогают ему размышлять.

Ему за шестьдесят. Он очень загорелый, со сдержанными манерами и глубоким звучным голосом. Внешностью он больше напоминает типичного психотерапевта, а не гастроэнтеролога. Вообще он странный и редко дает мне медицинские рекомендации, предпочитая говорить о смысле жизни. Но эти сеансы вполне приятны — или, по крайней мере, не доставляют мне неудобств. Я все еще не знаю, как мне рассказывать ему или моей новой подруге Мелиссе свою историю. Откровенность похожа на прыжок с парашютом: она и пугает, и притягивает одновременно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Доктор роется в ящике и вытаскивает серебряную ложечку. Держит ее горизонтально перед своим внушительным носом.

— Вам нравится здесь учиться?

Я киваю. На самом деле мне не просто нравится. Возможность учиться чему-то просто ради удовольствия, да еще тому, что я выбрала сама, стала для меня настоящим откровением.

— Кто учится вместе с вами?

— Трое священников. — Я улыбаюсь. — Один из них немец. И датская девушка по имени Мелисса. — Он грустно качает головой, и я удивлена его реакцией. — Мы с ней подружились.

— Это-то и плохо. — Он задумчиво стучит ложечкой по столу. — Я надеялся, что вы познакомитесь с мужчинами своего возраста и перестанете быть такой замкнутой. Но увы.

— Я больше не замкнутая! — возражаю я. — Я завела друзей.

— Я не о друзьях. Я о мужчинах, романтике, уязвимости… о том, что вы всегда отвечаете «нет», потому что до сих пор считаете себя ребенком.

Я перестаю смотреть на ложку и начинаю слушать.

— В этом смысле вы как будто застыли в возрасте девяти лет, когда брат затащил вас в постель, а вы даже не рассказали об этом. Но теперь вы взрослая и можете сказать «нет». Но можете сказать и «да».

Я не двигаюсь.

— А еще… Многие писатели и художники достигают вершины только в одиночестве, в отчаянии. — Он задумчиво смотрит в потолок. — Есть о чем подумать на неделе, да?

Доктор Петруччи кладет свою игрушку, и мы оба на нее смотрим.

Мне всегда нужно время, чтобы переварить его идеи, — они слишком сложны. Это не советы, а загадки. Почти каждый вечер я иду по городу, мимо закрывающихся ресторанов, в сторону площади Санта-Мария-ин-Трастевере, пока не слышу музыку. Посреди площади на раскладном стуле сидит мужчина в поношенном костюме, за ним — купол церкви, в котором отражается луна. Склонившись над виолончелью, он нежно ласкает струны, извлекая мелодию. Я сижу на ступенях фонтана, завороженная, обхватив колени руками, и слушаю музыку, похожую на колыбельную. Красота никогда не доводила меня до слез. В какой-то момент из-за своей бесконечной борьбы я перестала в нее верить, в то, что она может быть мне доступна. Но, оказавшись здесь, где красота повсюду, я наконец начинаю плакать.

Побывавшие на войне редко говорят о той новой битве, которая неизбежно начинается, когда война уже закончилась. Я считала себя храброй, когда не чувствовала вообще ничего, когда заставляла себя онеметь и отупеть, но по-настоящему страшным оказалось мирное время. Гораздо проще было бы навсегда запрятать некоторые части себя. Чувствовать — значит открыться и позволить снова себя ранить. Война — дело нехитрое. Но то, что наступает потом, требует не меньшего мужества.

Когда он врывается в мою жизнь, первое, что я вижу: синяк под глазом, мотоцикл и улыбку — ту, о какой обычно предупреждают пожилые дамы. Вечеринка в разгаре, а я мешком плюхаюсь на стул, стоящий у стены. Мне слишком много пришлось сегодня быть на ногах, и теперь я умираю от усталости. Все-таки я все еще слишком слаба и теперь выгляжу, как всегда, асоциальной и незаинтересованной в общении.

— Ciao! Привет!

Я поднимаю глаза и вижу… идеал. Всю жизнь я была немного занята и только сейчас начинаю понимать, что темноволосые спортивные мужчины, похожие на отпетых преступников, оказывают на меня определенный эффект. Скоро он уже сидит рядом со мной, и мы спорим.

— Трое священников в одной группе? Ни за что не поверю!