Домой возврата нет - Томас Вулф

Один такой появился в окне второго этажа как раз напротив входа в крыло Джеков. Он был лысый, весь красный, взбудораженный, и сразу стало ясно, что он вне себя и вот-вот рухнет, не выдержав волнения. Он распахнул окно и голосом, в котором уже прорывались истерические ноты, закричал:

— Мэри!.. Мэри!.. — Высматривая ее внизу, он вопил все громче.

Женщина в толпе пробралась под окно, подняла голову и спокойно сказала:

— Да, Элберт.

— Я не нахожу ключ! — дрожащим голосом выкрикнул он. — Дверь заперта! Мне не выйти!

— Ох, Элберт, — еще тише и в явном смущении сказала женщина. — Не волнуйся так, дорогой. Никакой опасности нет… и ключ, конечно, где-нибудь там. Посмотри как следует и непременно найдешь.

— Да говорят же тебе, его нет! — захлебывался лысый. — Я смотрел, нет его! Не могу я его найти!.. Эй, ребята! — крикнул он пожарным, которые тащили через посыпанный песком двор тяжелый шланг. — Я заперт в квартире! Я хочу выйти.

Пожарные не обратили на него никакого внимания, только один поднял голову и коротко бросил:

— Ладно, хозяин! — И снова занялся своим делом.

— Вы что, не слышите? — завопил лысый. — Эй, вы! Пожарные! Я же вам…

— Папа… Папа… — спокойно заговорил молодой человек, стоящий подле женщины под окном. — Не волнуйся так. Никакой опасности нет. Пожар совсем с другой стороны. Вот они дойдут до тебя и сразу тебя выпустят.

От дверей черного, хода, из которого вышло семейство Джек, покачиваясь под тяжелой ношей, ходил через двор и обратно человек во фраке и вместе с шофером выносил из дому кипы увесистых гроссбухов. Целая груда их уже громоздилась на земле под присмотром его дворецкого. Человек этот с самого начала так был поглощен своим занятием, что просто не замечал толчеи вокруг. Вот он снова хотел ринуться в дымный коридор вместе с шофером, но их остановил полицейский.

— Прошу прощенья, сэр, туда больше нельзя! Приказ никого не впускать.

— Но мне необходимо пройти! — крикнул человек во фраке. — Я Филипп Бэйер! — Услыхав это могущественное имя, все оказавшиеся поблизости тотчас узнали этого богатого воротилу в сфере кинематографии и притом человека, чья отчетность недавно подверглась проверке правительственной комиссии. — У меня в квартире документация на семьдесят пять миллионов, — кричал он. — Мне необходимо ее вынести! Ее надо спасти!

Он попытался прорваться в подъезд, но полицейский оттеснил его.

— Прошу прощенья, мистер Бэйер, но у нас приказ, — упрямо повторил он. — Не могу я вас пропустить.

Слова эти подействовали мгновенно и безобразно. Филипп Бэйер признавал единственный принцип: в мире важно одно — деньги, ибо купить можно все. И вдруг принцип этот посрамлен. Тут-то и вырвалась на волю откровенная философия кулака, которая в пору безопасности и покоя пряталась в бархатной перчатке. Высокий человек с жесткими чертами смуглого лица и орлиным носом мгновенно обратился в дикого зверя, в хищника. Он метался в толпе и предлагал всем и каждому баснословные деньги, только бы спасли его драгоценные счета. Кинулся к пожарным, схватил одного за плечо и стал трясти с криком:

— Я — Филипп Бэйер… Я живу вон там! Вы должны мне помочь! Кто вынесет мои счетные книги, получит десять тысяч долларов!

Пожарный — плотный детина с обветренным лицом — обернулся к богачу и сказал:

— А ну, отойди, друг!

— Но послушайте! — кричал Бэйер. — Вы не знаете, кто я такой! Я…

— А мне все равно, кто вы! — был ответ. — Отойдите, ну! Нам надо дело делать!

И грубо отодвинул великого человека с дороги.

В этих необычных обстоятельствах почти все держались вполне прилично. Огня видно не было, смотреть не на что, и люди переходили с места на место, кружили в толпе и украдкой с любопытством посматривали друг на друга. По большей части они прежде в глаза не видали своих соседей, впервые им представился случай друга друга разглядеть. И вскоре волнение и потребность в общении преодолели стену сдержанности, и наружу пробился дух товарищества, какого никогда еще не знал этот огромный человеческий улей. Люди, которые в иное время не удостоили бы друг друга и кивком, скоро уже вместе смеялись и болтали, точно давние знакомые.

Известная куртизанка в манто из шиншиллы, которое ей подарил престарелый, но богатый любовник, сняла это великолепное одеяние и, подойдя к легко одетой пожилой женщине с тонким аристократическим лицом, набросила манто ей на плечи.

— Закутайтесь, голубчик. Вы, видно, озябли, — сказала она, и в ее грубом голосе слышалась доброта.

На гордом лице немолодой женщины промелькнул испуг, но она тут же любезно улыбнулась и мило поблагодарила свою запятнанную сестру. А потом они стояли и разговаривали, точно давние подруги.

Некий заносчивый старый консерватор из рода старых голландских поселенцев сердечно беседовал с политиком-демократом, известным своей продажностью, чье общество он еще час назад отверг бы с негодованием и презрением.

Отпрыски старых аристократических семейств, которые строго блюли традицию высокомерной замкнутости, сейчас безо всяких церемоний болтали с выскочками-нуворишами, которые только вчера приобрели имя и деньги.

И так было повсюду, куда ни кинешь взгляд. Гордые своей расовой принадлежностью неевреи беседовали с богатыми евреями, величавые дамы — с певичками, женщина, широко известная своей благотворительностью, — со знаменитой шлюхой.

Меж тем толпа по-прежнему с любопытством следила за действиями пожарных. Пламени не видно, но в некоторых коридорах и на лестничных клетках сизо от дыму, и пожарные протянули во всех направлениях толстенные белые шланги, так что они сетью опутали весь двор. Время от времени отряды людей в касках кидались в полные дыма подъезды того крыла, где не горел свет, и взбирались вверх по лестницам, и по отблеску их фонариков в темных окнах толпа во дворе видела, как они продвигаются по верхним этажам. Другие пожарные появлялись из подвалов и подземных переходов и о чем-то втихомолку совещались со своим начальством.

Внезапно в ожидавшей во дворе толпе кто-то что-то заметил и указал пальцем. Люди всколыхнулись, подняли глаза, вглядываясь в одну из квартир в темном крыле. Там, как раз над квартирой Джеков, только четырьмя этажами выше, из открытого окна вверх устремлялись пряди дыма.

Скоро пряди сгустились в облака, и вдруг из этого окна вырвались маслянисто-черные клубы дыма и с ними сверкающий сноп искр. И толпа разом судорожно вздохнула, взволнованная той странной неистовой радостью, какая всегда охватывает людей при виде пожара.

Дым валил все гуще. Горела, видно, только эта единственная комната на самом верху, но теперь она уже яростно изрыгала маслянисто-черный дым, а внутри комнаты он был еще и окрашен мрачным, зловещим отблеском пламени.

Эстер Джек, как завороженная, неотрывно глядела вверх. Подняв руку, слегка прижав ее к груди, обернулась к Хуку и медленно зашептала:

— Стив… правда, это так странно… самое странное… — Она не докончила. Стояла, слегка сжав руку, и смотрела на Стивена глазами, полными безмерного удивления и восторга, которыми она пыталась поделиться.

Хук хорошо ее понял, даже слишком хорошо. Сердце его мучительно ныло от страха, нетерпенья, восторга. Ему не по силам было все напряженье, весь ужас и непередаваемая красота этого зрелища. Это было мучительно до потери сознания. Ему хотелось, чтобы его унесли отсюда, запрятали, замуровали в каком-нибудь дальнем укромном уголке, где дышится легко и спокойно, где его навеки оставит гибельный страх, который снедает его плоть. И, однако, он не мог оторваться от этого зрелища. Он смотрел на все измученным, но завороженным взором. Так человек, обезумевший от жажды, пьет воду моря и с каждым глотком мучается все сильней, но не в силах оторваться — ведь на губах влага и прохлада. И вот Стивен Хук смотрел и упивался со всей отчаянной одержимостью страха. Все это было так близко — и так чудесно, так страшно и волшебно прекрасно. И это было несравнимо подлинней всего, что способно измыслить воображение, это подавляло. От всей картины веяло неправдоподобием.

«Этого не может быть, — думал он. — Это невероятно. И, однако, вот же оно!»

Да, вот оно! Он ничего не упустил. А стоял нелепо — в котелке, руки в карманах пальто, бархатный воротник поднят, и, как всегда, чуть не спиной повернулся ко всему свету и устало-равнодушным взглядом из-под тяжелых век с презрением мандарина взирает на происходящее, словно говорит: «Ну и престранное сборище. Что за удивительные существа топчутся вокруг? И почему они принимают все так близко к сердцу, так немыслимо серьезно?»

Несколько пожарных с огромным шлангом, из медного патрубка которого капала вода, протолкались мимо него сквозь толпу. Шланг, извиваясь, полз по песку, точно гигантский удав с жесткой шершавой кожей, пожарные прошли совсем рядом, и Хук слышал, как стучат по камням их сапоги, и читал на грубых лицах первобытную силу и обнаженную неукротимую целеустремленность. И сердце его сжалось от страха, от изумления, от страстной тоски по этой бессознательной мощи, по радости, силе и неистовству, которые и есть жизнь.