Первобытный менталитет - Люсьен Леви-Брюль

Наконец, на Соломоновых островах «если священная акула пытается схватить человека, а ему в конце концов удается ускользнуть от ее пасти, то туземцы оказываются настолько напуганными, что снова бросают его в море, чтобы его там сожрали»[43]. Чтобы объяснить их ужас, нет нужды предполагать, что акула «священна». Достаточно того, чтобы находящийся в смертельной опасности человек представлялся им, как и эскимосам и кафрам, бесповоротно обреченным невидимыми силами.

V

Среди всех «несчастных случаев» или «бед», которые, настигая человека, одновременно запрещают оказывать ему помощь и даже повелевают прикончить его, в некоторых обществах, например, на островах Фиджи, прежде всего следует выделить бедствия на море. Как правило, «избежавших гибели» убивали и съедали. «Тех, кто избежал смерти в кораблекрушении, считают спасшимися для того, чтобы быть съеденными, и редко бывает, что им позволяют продолжать жить. Не так давно в Вакайя четырнадцать или шестнадцать человек, лодка которых потонула в море, были зажарены и съедены»[44].

Вождь со своими людьми рыбачил на рифе недалеко от берега, когда совсем близко от них потерпела крушение лодка. «Сейчас нам достанется неплохая еда», — сказали рыбаки, приближаясь к обломкам. «Вы не дотронетесь ни до кого из них, — сказал вождь (который был обращен в христианство), — я хочу, чтобы они жили». «Ну нет, — ответили они. — Они должны умереть: ведь они потерпели крушение»[45]. «Лодка из Овалау подняла парус и отправилась на Гау, однако по пути опрокинулась. Экипаж уцепился за лодку, и течение повлекло всех к тому острову, куда они хотели плыть. Они добрались до него ничуть даже не пострадав, но, к их несчастью, у них, как выражаются туземцы, «на лице была соленая вода». Они достигли берега в том месте, где их радушно приняли бы, не случись с ними в пути этого печального случая. Как только они ступили на песок, их убили на месте, зажарили и съели»[46].

Миссионеры, наблюдавшие столь жестокий и внешне столь необъяснимый обычай, не преминули отыскать его причины и происхождение. «Убийство потерпевших крушение, — говорит Уотерхаус, — является признанным институтом и не вытекает просто из жестокости туземцев. Скорее, это продукт воспитания. Как только в воде замечают «плывущих ради жизни» людей, так сразу же готовят печь, в которой они будут изжарены. Согласно моим изысканиям, жертвами этого варварского обычая обычно становятся туземцы островов Фиджи: это жестокое наказание применяется только по отношению к их несчастьям. Потерпевших крушение фиджийцев рассматривают как покинутых собственными богами — уничтожение их считается угодным этим божествам и даже как бы необходимым делом… Чужеземцам же, напротив, может быть оказана помощь. На островах Фиджи есть потомки туземцев с островов Тонга, потерпевших здесь крушение»[47]. Отец Жозеф Шеврон, со своей стороны, пишет: «Я знаю от хорошо информированных людей, что в их глазах это более, чем право, это религиозная обязанность — съесть потерпевших крушение бедняг, которых буря выбросила на берег, будь это их отец или мать; когда они могут, то даже не ждут, пока корабль разобьется, и спешат выполнить эту чудовищную обязанность по отношению к европейцам»[48].

Фиджиец, упавший в воду, прекрасно представляет ожидающую его участь, если он вплавь доберется до берега. Священник Лит рассказывает историю об одном потерпевшем крушение, который, добравшись до берега, нашел способ спрятаться. «Кончилось тем, что его обнаружил туземец. Он решительно подошел и вынудил его следовать за собой в город, хотя тот гораздо охотнее предпочел бы остаться на дороге до тех пор, пока вождю не сообщат о его прибытии… Когда они достигли города, вокруг жертвы быстро собрались люди. Они дотрагивались до его глаз, говоря при этом: «Да, это соленая вода», что означает: «Ты упал в море: нам следует тебя убить»[49].

Итак, убийство потерпевших крушение являлось, как это верно отметили миссионеры, религиозной обязанностью, от исполнения которой не осмелился бы уклониться ни один туземец. В силу этого же принципа предметы, которые находились в пропавшей в море лодке, не могли больше принадлежать своему потерпевшему владельцу, даже если он спасся каким-то необыкновенным образом. «Жрец из Ломалома отправился на лодке под парусом и потерпел крушение. Все находившиеся в лодке спаслись благодаря отломившемуся от нее балансиру. Христиане узнали об этом крушении, спустились к берегу и увидели, что лодку жреца принесло туда течением. Они взяли из нее циновки и другие находившиеся там вещи и отправили их владельцу. Однако тот какое-то время отказывался принять их, ссылаясь на то, что это было слишком уж вопреки фиджийскому обычаю»[50]. Может быть, он считал, что ему повезло, что он имел дело с христианами и не искупил своего крушения смертью. Во всяком случае, снова беря вещи, потерявшиеся вместе с лодкой, он боялся еще более усугубить свой проступок и навлечь на себя новую беду.

Известно, что аналогичные обычаи встречаются у многих островитян и морских народов. «На этом берегу (острова Борнео), — говорит сэр Спенсер Сент-Джон, — существует один очень дикий обычай. Суда, потерпевшие крушение, и их экипажи принадлежат вождю того дистрикта, где их постигло несчастье»[51]. Мистический характер этого обычая особенно наглядно виден в Новой Зеландии. «Любое потерпевшее бедствие судно или даже лодка и имущество друзей или родственников, потерпевших крушение в виду деревни, и выброшенные на песчаный берег, становились собственностью жителей этой деревни даже в том случае, когда экипажу лодки удавалось целым и невредимым добраться до берега, и даже тогда, когда он направлялся именно в эту деревню по приглашению ее жителей, возможно, чтобы принять здесь участие в траурных церемониях! Однако самое невероятное во всем этом то, что, по-видимому, сами эти несчастные первыми воспринимали как позор любое смягчение этого странного закона да еще так бурно, что готовы были отомстить за это с оружием в руках!»[52].

Колензо не может надивиться этому обычаю, который, как он выражается, не согласуется ни со здравым смыслом, ни с человечностью. Однако обычай этот становится понятным в свете отмеченных выше фактов. Несчастный случай обнаружил, что потерпевшие крушение стали жертвами невидимых сил, которые, без сомнения, заставляют их искупить какой-то проступок. Долг состоит не в том, чтобы избавить потерпевших от этого гнева: это было бы опасно как для смельчаков, отважившихся на это, так и для самих потерпевших, которые таким образом остались бы под угрозой нависшего над их головой, возможно еще более серьезного, несчастья, поскольку то, которое уже поразило их, было бы прервано и остановлено. Итак, надо, чтобы они были лишены своего добра. Всякое вмешательство с целью помощи гибельно для них, хотя оно и исходит из добрых побуждений, они отвергнут его, если необходимо, то и силой. Единственно приемлемое вмешательство — то, которое обеспечивает исполнение вынесенного им приговора, как это бывает, когда эскимосы погружают в воду наполовину утонувшего беднягу, пытающегося спастись.

Вспоминается индеец из Новой Франции, который во сне увидел себя попавшим в руки враждебного племени, а на следующее утро умолял своих друзей привязать его к столбу и подвергнуть пыткам, применяемым к пленникам. Друзья не поколебались оказать ему такую услугу, и он получил такие ожоги, что понадобилось свыше шести месяцев, чтобы залечить их. Но ведь он увидел во сне, что с ним стряслось несчастье, а так как сон вещий, то он счел себя приговоренным невидимыми силами, и друзья его помогли ему подчиниться тому приговору. И вот — крушение точно так же, как и вражеский плен, означает проявление гнева невидимых сил. И теперь уже долг и выгода потерпевшего диктуют, чтобы он лишился своего имущества. А помочь ему в этом — обязанность друзей. Их поведение вопреки тому, что кажется, является вполне «совместимым с разумом и человечностью».

Конечно, этот обычай действует не только в случае кораблекрушения, он обнаруживает себя при любом серьезном несчастье и особенно в случае смерти. Например, у маори Новой Зеландии «при смерти вождя приходит тауа (банда грабителей) и лишает его семью всего, чем та владела: продовольствия и другого движимого имущества, вырывает с корнем урожай, завладевает домашними свиньями, убивая их ударами копий, поедая их на месте или унося с собой. Если случайно семья не будет таким образом ограблена, то она обязательно остро почувствует проявленное неуважение как из-за унижения (то есть потому, что ею не занимались, не обращали на нее внимания), так и из-за нарушения табу, которое не сочли нужным соблюсти. Точно так же, в случае какого-либо нарушения табу, ошибки или проступка, действительного или мнимого, люди уверены в том, что тауа появится, и приход ее чаще всего бывал дружественным: быстро составлялась группа из самых близких родственников и соседей виновного, поскольку, раз уж его следует подвергнуть наказанию и обобрать, то лучше, чтобы это было сделано ими, а не другими. Таким образом, его имущество не целиком переходило к чужакам»[53].