След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время - Владимир Александрович Шаров

ее итоги.

Жизнь Федора Николаевича, после того как он узнал, что он не родной сын Голосовых, узнал имена своей матери, отца, братьев, узнал, что мать погибла в лагере, отец, скорее всего, погиб тоже в лагере, а братья – на войне, – эта жизнь, как я уже говорил, довольно четко распадается на три периода. Границы их – переезд Федора Николаевича в Воронеж и его возвращение в Москву. Первый – до отъезда в Воронеж – время, когда он мечется, зная, что пойман и спутан всей своей прошлой жизнью, ее связями и воспоминаниями, они держат его, не дают идти по дороге его семьи. Он – муха, попавшая в паутину. Сам он писал об этом так:

«Осенью весь лес в паутине. Я был невнимателен и запутался в ней. Я не хотел умирать. Я хотел жить. И утро, и день, и ночь я боролся. Я хотел порвать паутину. Я верил, что порву ее, но запутывался всё больше. Наконец я затих. Паук понял, что сил у меня уже нет. Он тоже боялся, что я порву паутину. Он знал, что паутина очень хорошая, и все-таки боялся. Так отчаянно я боролся. Теперь он успокоился. Теперь он знал, что я в его власти. Он очень хотел есть, но не спешил. Ему было приятно, что такую хорошую паутину сделал он. И вот он подошел ко мне. Он проверил, как я связан, и остался доволен. Он осмотрел меня всего и тоже остался доволен. Я был достойный противник. Такой добычей мог гордиться любой паук. Потом он стал пить мою кровь. Такую кровь он пил первый раз в жизни. Он сказал это. Он сказал, что моя кровь ему нравится. Как ни странно, мне это было приятно. Пока он пил, я думал о своих родных. Я думал, что они будут искать меня. Я думал, что они это так не оставят. Я думал, что пауку это даром не пройдет. Родные отомстят за меня.

Родные искали меня много дней. Они искали, но не нашли. Тогда они обратились в милицию. Милиция нашла меня. Паука взяли во сне. Его судили и дали десять лет без права переписки. Да здравствует правосудие!»

В Воронеже Федор Николаевич постепенно начинает понимать, что его никто не держит, и те, с кем он был знаком в Москве, не враги ему. Шаг за шагом он выбирается из паутины, но не рвет и не уходит от нее. В нем появляется ностальгия по Москве, его истории оживают, и он начинает рассказывать нам о людях, которых знал и с которыми был дружен.

Непосредственно перед возвращением в Москву и в Москве он предпринимает последнюю попытку соединиться со своим отцом и братьями. Даже если их уже нет в живых, он хочет найти всех людей, которые их знали и которые когда-то были с ними близки, и главное, тех, кто видел, как они умирали. К этому времени Федор Николаевич осознаёт, что он, так же как и любой другой человек, – центр некоего мира, люди которого связаны с ним и зависят от него, и с которыми он тоже связан и от которых тоже зависит; эти люди – его люди. Каждый из этих людей – центр своего мира, в который входят другие люди, через них он связан с ними и с теми, с кем связаны они, и так эти связи тянутся и будут тянуться и переплетаться, пока не захватят, не найдут и не соединят его с его отцом и братьями. Понимая это, он начинает работу. Теперь он сам – паук, плетущий свою паутину.

Через год после переезда в Москву он вдруг видит, что под его началом уже стоит партия нового типа, партия более совершенная, чем китайские тайные общества, секта ассасинов, организация бланкистов, сицилийская мафия и «Народная воля».

Тех, кого он знал лично, он назначает командирами ячеек из тех людей, которых знали они, и уже как рядовые члены партии они входят в те ячейки, которыми командовали люди, знавшие их. Преимущества его партии над всеми другими были очевидны. Во-первых, строжайшая система соподчинения, жесткая централизация и мобильность, так как нити всех связей сходились к нему; во-вторых, в силу того, что ни один из членов его партии не знал, что он ее член, – полная невозможность провокаторов, сексотов и, следовательно, провалов.

К шестьдесят шестому году Федор Николаевич с помощью своей партии уже легко мог держать в руках всю страну. Но он медлит, колеблется и не решается пустить партию в ход. За четыре месяца до своей кончины – возможно, он предчувствовал ее – он начинает уничтожать бумаги, связанные с деятельностью партии.

В гостиной у нас есть камин, старинный и очень красивый, кажется, французской работы. В январе семьдесят шестого года он был впервые на моей памяти затоплен – я даже не знал, что им вообще можно пользоваться, – и три дня подряд Федор Николаевич носил и сжигал в нем толстые папки с записями и документами.

Эти дни, не отходя от камина ни на шаг, рядом с Федором Николаевичем просидела и моя дочь Оля. У нее порок сердца, с раннего детства она часто зябнет и поэтому больше всего на свете любит огонь и тепло. На огонь она может смотреть часами, всегда садится как можно ближе к нему, и отсветы пламени, перебегающие по ее лицу, глазам, волосам, меняют ее до неузнаваемости. Жена давно в шутку зовет Олю огнепоклонницей – и, кажется, она недалека от истины.

В те три январских дня Федор Николаевич сжег практически весь архив партии, и, главное, списки ее членов и их личные дела. Потом, в феврале и марте, камин топили еще несколько раз, но уже недолго: надо было сжечь случайные остатки и наброски. Федор Николаевич был человеком очень аккуратным, и до последнего времени я был уверен, что единственные следы, которые остались от его партии, – это сохранившиеся в моей памяти два разговора, коротких и очень уклончивых, из которых я едва сумел составить общее представление о ней. Но год назад, разбирая последнюю папку с бумагами Федора Николаевича – в ней были собраны его стихи и дневники, – я обнаружил среди них черновики трех личных дел членов партии. Возможно, это были как раз те люди, с которых она начиналась. Вот эти дела.

Дело № 1. Соколов Пантелеймон Иванович. Видел его один раз 16 июня 1955 года. На вид лет пятьдесят. Маленького роста, кожа желтая и сухая. Умен. Круг людей, с которыми знаком, чрезвычайно широк и разнообразен, однако отношения с ними