Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

торт, выжатый в чай лимон. Жадно поглощаемый мед с молоком.

Что-то размятое. В ложке. Металлический привкус ложки, ее жесткость. Внезапный, подобный взрыву, гнев: крики, взмахи ножек — и еда летит на землю. «Она у меня своенравная», — смеется Лея, вытирая салфеткой платье.

Обнесенный стеной сад, и те теплые летние дни. Траченные непогодой остатки скульптур, привезенных из Италии прапрадедушкой Рафаэлем: напуганная, опечаленная Геба ростом с обычную женщину, с потупленным взглядом, вяло прикрывающая свое тело худенькими руками; приникший к земле мраморный Купидон с глазами навыкате, милой улыбкой и крылышками, на которых неизвестный, но питающий слабость к деталям скульптор высек каждое перышко; миловидный Адонис, по чьей испачканной правой щеке будто размазаны слезы и чей постамент зарос шиповником. (И разумеется, хотя Лея зорко наблюдала за девочкой, та ухитрилась забрести в шиповник. И разумеется, душераздирающие крики были слышны по всей округе, так что дети, игравшие у озера, прибежали домой узнать, кого убивают.)

Обнесенный стеной сад, где Лея разглядывала свои карты, часами пила кофе с булочками, качала на коленях Джермейн и убаюкивала ее. Не стихающие звуки, не стихающая музыка, прерываемая голосами: то Кристабель (ей не терпелось подержать малышку, так хотелось покормить сестренку и даже поменять подгузник); то Бромвела (пока Лея не положила этому конец, мальчик день за днем неустанно измерял и взвешивал малышку, изучал ее способность фокусировать взгляд, хватать предметы, узнавать людей, улыбаться, реагировать на несложные просьбы, игры и воздействия различной интенсивности — жару, звуки, цвета, щекотку, щипки; он дотошно регистрировал, по его определению, «статистику развития ребенка» в научных целях, сердясь на мать из-за ее глупых собственнических замашек, свойственных простолюдинам); то бабушки Корнелии (которая проводила немало времени, просто разглядывая младенца, но старалась не брать внучку на руки и даже прикасалась к ней неохотно, а также избегала смотреть, как ее купают или меняют ей подгузники. «Эти ее зеленые глаза будто сквозь меня смотрят, — бормотала она. — Смотрят насквозь, словно ее взгляду нет преград»); то кузена Вёрнона (чья клочковатая колючая борода и монотонный голос, которым он читал свои стихи, вызывали у младенца улыбку). А еще — Ноэля, Хайрама, Лили, Эвелин, Гарнет Хект (которой Лея часто разрешала помогать ей с Джермейн, когда была в настроении — правда, это было скорее исключением, она терпеть не могла подобострастия этой девушки); и голоса других детей, как же их было много… Конечно, и Гидеон появлялся здесь время от времени — высоченный, гигантский, властный, обладающий правом (которым, похоже, больше не обладал никто из мужчин, даже дедушка Ноэль) подхватывать Джермейн на руки и подкидывать ее к небу, так что по саду разносились визг и крики. И еще там были чужие голоса, чужие лица, слишком много, не сосчитать.

Лишь тетушка Вероника ни разу не появилась в саду. Она, как говорили, непрестанно скорбела и позволяла себе выходить из своих комнат лишь поздно вечером, когда младенец уже спал.

Солнце, шмели, горлицы, жадно клюющие крош ки и вспархивающие, когда к ним, размахивая ручками, приближалась Джермейн. Красавец Малелеил — он бегал по траве и заваливался на спину, разрешая Лее или кому-то из детей почесать ему живот. (С какой стремительностью он мог полоснуть по руке своими невидимыми когтями! Это всегда превращалось в событие, ведь на коже выступали капельки крови.) Из кустов вылетали стрекозы и гаички, выскакивали сверчки и кролики, выползали ужи. Остатки лабиринта из высоких кустов, где бегали дети, терялись среди другой растительности. Здесь засыхала араукария, привезенная кем-то из Южной Америки, и лох узколистный, который давно перестал цвести, — его, по семейному преданию, посадил пропавший возлюбленный тети Вероники. Здесь возвышался огромный ливанский кедр, на котором было больше тридцати ветвей, каждая — размером с обычное дерево. В самой глубине сада шумели вязы, серебристые пихты и канадские ели. А еще плющ и вьющиеся розы — они росли где им вздумается, заглушая другие растения.

Сад, где Лея, склонившись над найденным на чердаке столом, писала черновики писем: юристам, судьям, губернатору штата. Писала или надиктовывала их Гарнет. (От Эльвиры Лея узнала, что Жан-Пьер уже задолго до беды боялся, что с ним случится нечто ужасное — хотя лично у него врагов не было, однако у семьи враги имелись, и всем было известно, что братья Варрелы вынашивают план мести. От братьев Жан-Пьера — Ноэля и Хайрама — Лея узнала о том, что судьи относились к обвиняемому предвзято: первый судья, Финеас Петри, приговоривший подсудимого к пожизненному заключению плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет, по словам свидетелей, огласил приговор голосом, полным невыразимого злорадства: он сводил с Бельфлёрами собственные счеты. За много лет до указанных событий, в 1876 году, один юный Петри и один юный Бельфлёр участвовали в битве на Биг-хорн[15]: Петри — под командованием подполковника Кастера, а Бельфлёр — под командованием генерала Терри; Петри погиб, а Бельфлёр выжил; судья, рассматривавший первую апелляцию, Осборн Лейн, был в свое время отвергнут местной красавицей, которая проявила благосклонность к Сэмюэлю Бельфлёру, поэтому Осборн Лейн не выносил саму фамилию Бельфлёр. Судья же, принявший и жестоко отклонивший вторую апелляцию, был старым политическим противником сенатора Вашингтона Пейна, чья деятельность оплачивалась из кармана Бельфлёров — по крайней мере, по слухам.) Зачитывая свои письма детям, Лея порой умолкала на середине фразы, хватала листки бумаги и швыряла их на землю.

«Мне единственной теперь не все равно! — в сердцах восклицала она. — Остальные отступились! Позор на их головы: Бельфлёры — и отступились!»

В этом саду, окутанная теплой медовой полудремой, Лея вспоминала рождение Джермейн: потуги в течение всего лишь часа — и чудо рождения ребенка, ее малышки, которую она взяла и сразу принялась кормить, а сидевший возле кровати Гидеон держал ее за руку. С тобой было легче всех, бормотала Лея. Совсем легко. Даже крови почти не было…

Сейчас на животе у нее была покрытая пушком растяжка. А сам живот, талия и бедра одрябли. И грудь немного обвисла. Но она постепенно сбрасывала вес; лодыжки и икры стали стройными, как прежде, а следы страдания на лице почти исчезли.

— Как чудесно ты выглядишь, Лея! — говорили все. И, обращаясь к Гидеону: — Какая у вас красивая