Игнатий Лойола - Анна Ветлугина

Их отступление приободрило солдат. Послышались радостные возгласы. Через некоторое время войско возобновило движение на север.

   — Тяжело тебе, Альберто, — посочувствовал Бобадилья, — врагу не пожелаешь — идёшь с наёмниками против своих. Ничего, у всех нас одно отечество — на небе.

Помолчав, он добавил:

   — Дон Игнасио почему-то любит твою страну. Не разрешил инквизиции свирепствовать здесь, сказал: Германии и так тяжело. К Риму он гораздо строже.

* * *

После Ингольштадта погода наладилась. Окреп и боевой дух. Протестанты теперь отступали, избегая стычек. Карл V двигался за ними вверх по Дунаю, занимая крепость за крепостью. Мятежные князья публично просили прощения. Уже покаялись герцог Вюртембергский и пфальцграф Рейнский. Разделявший учение Лютера Кёльнский архиепископ Герман фон Вид был низложен и отказался от сана. Самого профессора происходящее интересовать уже не могло. Он умер год назад, в феврале 1546-го.

К весне Бобадилья перестал исполнять обязанности войскового капеллана. Император выгнал его из страны за резкую критику Аугсбургского интерима — очередного временного соглашения между католиками и протестантами. Уезжая, он передал бакалавру обещанные деньги от отца Игнатия со словами:

   — Отче прислал новое письмо. Там есть о тебе: «Этот германец — прекрасный детский педагог, — пишет дон Игнасио. — Пусть учит в родной стране, как учил в Риме, но пусть избегает страстей. Это большая опасность для него».

Помолчав, испанец добавил со вздохом:

   — Он про всех помнит, наш отче. Меня вот тоже предостерегал от излишне ярого служения...

   — Помолись о его здоровье, — с грустью сказал Альбрехт, — ты ведь в Рим?

   — Пока да. Кстати, ты тоже свободен от должности писаря. Видимо, за компанию со мной. Но тебя не выгоняют из страны.

   — Вот ещё, новость... — пробормотал бакалавр.

* * *

Он стал раздумывать, как поступить дальше. Нужно ехать в Мюльхаузен, искать Альму. Неизвестно, жива ли она и что с ней. Последнее письмо от неё пришло, когда он ещё проходил послушание у иезуитов, то есть больше трёх лет назад. По содержанию оно ничем не отличалась от предыдущих: «Уважаю твою твёрдость в решениях. У меня всё хорошо. С Богом. Альма».

Он не сообщил ей о сотрудничестве с проповедником, написав только: «Сейчас я близок к цели, как никогда ранее».

Он продолжал путешествовать, прибившись к обозу. С довольствия его сняли, но питаться за деньги позволили. Он тратил заработанное на солдатских письмах, не трогая денег Лойолы. Чем дальше войска углублялись в Германию, тем больший страх охватывал его при мысли об Альме. Как она встретит его? Какая она стала? Да и нужен ли ей он через столько лет?

Поэтому, когда императорская армия вышла к берегам Эльбы, Альбрехт обрадовался. За рекой простирались его родные места. Он вспомнил о матери. Простая женщина, жена пекаря, она так гордилась учёностью сына! Даже продала брошки, дабы выручить деньги на окончание его образования. А он почти не писал ей. Последнее письмо отослал ещё из Парижа и нового адреса не дал.

Из материных писем Фромбергер знал о смерти отца — тот почил около десяти лет назад. Если мать жива — как она обрадуется сыну! Тем более осознавшему истинность католической веры.

А вдруг всё именно так и сложится? Он вернётся домой, будет учить детей... а потом съездит в Мюльхаузен за Альмой и привезёт её в свой родной дом.

Войско Карла V продолжало двигаться по левому берегу Эльбы, неуклонно преследуя князя Иоганна-Фридриха. Оставался последний непокорный город, и это был Виттенберг — родной город бакалавра.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Альбрехту казалось, что он проснулся от долгого кошмара. Он стоял на рыночной площади перед ратушей, глядя на две башни городской церкви, знакомые с детства. Огромные серые, с мрачными стрельчатыми окнами и удивительно изящными, игрушечными маковками, они будто разглядывали его, спрашивая: где тебя носило, негодный мальчишка?

С колотящимся от волнения сердцем бакалавр вошёл в переулок, ведущий к кварталу ремесленников. Его окликнул солдат на латыни:

   — Стой. Туда нельзя.

   — Франсиско, это же я, ваш писарь! — ответил Альбрехт по-испански. — Не помнишь, как тебе письмо писал?

   — Не узнал. Иди, конечно. А что там? Хорошая таверна?

   — Мать у меня там живёт... надеюсь, — объяснил Альбрехт.

Город сдался только вчера. Императорские войска ещё патрулировали улицы. Бакалавр подошёл к родному дому. Тот почти не изменился, только стены сильно облезли. Фромбергер взялся за дверное кольцо...

   — Ну кто там опять? — раздался надтреснутый голос. — Нет ничего у меня. Ходят и ходят! Кто же защитит бедную вдову?

   — Мама! — крикнул Фромбергер, чувствуя, как намокают глаза...

Они сидели в гостиной, жуя чёрствые булки. Мельник, напуганный войной, прятался и не молол уже вторую неделю. Фрау Фромбергер, совершенно седая и сморщенная, не отрываясь, смотрела на сына.

   — Услышала Пресвятая Дева мои молитвы, вернула тебя! — повторяла она, уже в который раз.

   — Можно сказать, меня вернул сам папа, — задумчиво произнёс Альбрехт, — ведь новый орден, в который я пытался вступить, подчиняется напрямую понтифику.

   — Ах, от этих монахов так мало толку! — отмахнулась мать. — Народ и нынешних-то не жалует, а тут ещё новых придумывают... Но как я рада, что ты у меня такой образованный! Грамотные в большом почёте. Книжки теперь не пишут, а печатают да сразу продают на рынке. Вон и твой дружок, Людвиг, как вернулся, сразу печатню свою открыл.

   — Людвиг! Он здесь?! — вскричал Альбрехт. — Где его печатня?

   — На Линденштрассе, — голос фрау Фромбергер сделался обиженным. — Как же так: ты не успел приехать и опять бросаешь мать?

Бакалавр увидел товарища ещё издали. Тот запирал калитку, собираясь уходить. Он почти не изменился за эти годы, оставаясь таким же поджарым. Только прыщи исчезли, появились морщины, и волосы начали седеть. Последнее придало ему солидность, даже некое благородство.

   — Людвиг! — заорал Альбрехт и кинулся обниматься.

   — Фром-бер-гер! — испуганно отбивался тот. — Ты хочешь меня задушить?

Они пошли в таверну, полную испанских солдат.

   — Ганс, будь добренький, пусти нас в комнатушку, — тихо попросил Людвиг хозяина. — Видишь, друг приехал, двадцать лет не виделись.

   — Отчего не пустить, — отозвался тот, — вы не эти иноземные изверги. Что творят! Я жену с дочками дома запер. А у тебя как...

   — Нам очень нужно поговорить, Ганс! — Людвиг выразительно посмотрел на держателя таверны.

Они уселись за стол в маленькой каморке, куда тут же принесли огромный кувшин пива и блюдо жареной колбасы.

   — Вот я и дома! Даже не верится! — восклицал Альбрехт, отпивая пиво. — Что со мной было! Не поверишь, я ведь нашёл этого проповедника. Но он великий человек. Ты представляешь, он преобразил весь Рим. Все проститутки у него бросили своё занятие, шьют и вяжут. Беспризорники собраны в приюты, обучают их лучше, чем в богатых домах. Он заступился даже за евреев. А ещё его ученики миссионерствуют по всему миру. И всюду основывают бесплатные коллегии. Одна уже есть у нас — в Кельне. Будут и другие.

   — И зачем нам папистские коллегии? — спросил Людвиг. — Почему тебя это так радует?

   — Да какие же они папистские? Там просто высокий уровень образования. Кстати, сам отец Игнатий не позволил усиливать инквизицию в Германии.

   — Я посмотрел бы, как он это позволил, — пробормотал Людвиг, но Альбрехт не слушал. Непрерывно потягивая пиво, он продолжал говорить:

   — Отец Игнатий имеет колоссальное влияние на Павла III. Колоссальное!

Людвиг почесал приплюснутый нос, немного скособоченный после давней драки в Айзенахе.

   — Как, говоришь, называется его орден? Это в Риме?

   — Общество Иисуса. Конечно, в Риме. Отец Игнатий обладает даром влиять на всех, с кем общается. И знаешь, получается, я ведь тоже каким-то образом поучаствовал в судьбе Германии, беседуя с ним. Теперь он постоянно молится за нашу страну и ходатайствует за нас перед папой. Думаю, Альма поймёт меня. Кстати, ты знаешь что-нибудь о ней?

Людвиг медленно покачал головой:

   — Ничего. Я ведь давно уехал из Мюльхаузена. А ты всё любишь её?

Альбрехт налил себе из кувшина. Долго пил. Когда оторвался от кружки — комната поплыла перед его глазами.

   — Разум-меется... люблю... — он икнул. — Она ведь такая ... художница.

Бакалавр хотел сказать что-то совсем другое, но ещё мог сдерживаться.

   — Ты думаешь, она до сих пор ждёт тебя? — поинтересовался Людвиг. — Фромбергер, не будь ослом. Двадцать лет — целая жизнь. Почему ты считаешь, что вправе забрать её у Альмы?

   — Она вышла замуж? — Альбрехт попытался пристально посмотреть на товарища, но сам не выдержал взгляда и снова отхлебнул пива. — Ты знаешь? Не в-ври мне, тов-варищ...