Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

раз пропустите ее. Это моя сестра, Мария Ильинична.

Вдвоем они вошли в квартиру. Мария Ильинична тотчас же вышла опять и, словно оправдываясь, показала новенький красный пропуск.

Все это Лука рассказал с увлечением. Андрей Борисович стал понукать его:

— Очень, очень интересно, расскажите еще что-нибудь о Ленине. Как живет, как работает, как выглядит. Был такой случай: один раз Владимир Ильич позвонил по телефону на завод, спросил, как идет у нас дело с выпуском первого паровоза. До сих пор отчетливо помню каждое его слово, каждую интонацию. Рассказывайте, Лука.

— Ну что же вам рассказать еще о Ленине, чего бы вы не знали? — Лука задумался, припоминая. — В нашей школе и девушки учатся. Одна из них, Елизавета Яковлевна Барская, чтобы не выделяться среди курсантов, называла себя Иваном Ивановичем, носила штаны, стриглась «под польку», разговаривала всегда от мужского имени: понял, прибыл, исполнил. Как-то Барская стояла на посту № 27. Возвращаясь домой, Ленин подал ей руку, сказал: «Здравствуйте, товарищ. Получаете ли из дому письма?» Барская ответила: «На днях получил». «И что же пишут?» — поинтересовался Владимир Ильич. Внимательно выслушав девушку, он спросил: «А ответ вы написали?» Взволнованная беседой с Лениным, она ответила: «Нет, еще не написала». Спохватилась, да было поздно. Всегда внимательный к собеседникам, Ленин удивленно всмотрелся в лицо Барской, спросил: «Так вы женщина?» И чтобы не показаться назойливым, тут же добавил: «И не устаете на посту?» Барская ответила: «Красноармеец на посту не имеет права уставать!» Ленин по-отечески улыбнулся ей, промолвил: «Молодец, товарищ красноармеец!»

Лука досказал историю с Барской и взглянул на Нину. Жмурясь, словно от яркого солнца, она слушала не только с интересом, но и с завистью. И видно было, что ей хотелось быть на месте Барской.

В передней раздался длинный, настойчивый звонок. Юра проворно сорвался с места, побежал открывать дверь, и вскоре послышался молодой басок Коробкина.

Он ворвался в столовую с шумом, и, никого не желая замечать, сразу облапил Луку. Его янтарные четки на руке, с которыми он никогда не расставался, врезались Луке в спину.

— Жив, здоров! Да ты почти с меня ростом, настоящий гвардейский офицер, — приговаривал он, со всех сторон разглядывая товарища, щупая его твердые мускулы, заглядывая в глаза. — Что же ты мне ни разу не написал? Я-то не знал, куда тебе писать, а мой адрес у тебя в голове.

Лука в свою очередь оглядел товарища. Коробкин раздался в плечах, черты его лица стали тверже, басистый голос окреп. Это был уже не юноша, а мужчина.

— Коля, садитесь к столу пить чай, — пригласила Зинаида Лукинична, давно симпатизировавшая Коробкину: она видела в нем возможного жениха Нины.

Коробкин стал обходить присутствующих, пожимая им руки, и вдруг его взгляд встретился с испуганным взглядом Чернавки, исподлобья глядевшей на него. Он вздрогнул и даже попятился, наступив Зинаиде Лукиничне на ногу. Чернавка подала Коробкину руку, покраснела и закрыла смуглое свое лицо рукавом кофты, залатанным на локте.

— Что с тобой? — спросил ее Ваня, от которого не укрылось ни смущение Чернавки, ни секундный испуг Коробкина.

— Так, ничего. — Чернавка взяла со стола чашку, но неожиданно чашка выскользнула у нее из рук, ударилась о блюдце и вместе с ним разбилась на мелкие черепки, залив крепким чаем скатерть.

— Ах, какой ужас, чашка-то ведь из сервиза, — всплеснула полными руками Зинаида Лукинична, и лунообразное лицо ее омрачилось.

— Битье посуды к добру, — заметил Андрей Борисович, стараясь замять непонятное для него замешательство и успокоить огорчившуюся жену.

— Извините меня, пожалуйста, я куплю вам точь-в-точь такую же чашку, — пробормотала Чернавка.

— Простите, но я вынужден вас покинуть, меня ждут на заводе. — Андрей Борисович поднялся из-за стола и, сделав общий поклон, удалился.

Прошло несколько минут, и все, казалось, забыли о маленьком инциденте. Но Ваня напряженно следил за разговором, опасаясь, как бы Лука не стал расспрашивать о катакомбах или о Герцоге и Полундре. Но Лука, выпив две чашки чая, пересел на диван и подозвал к себе Коробкина. Товарищи сели рядом и дружески обнялись. Шурочка с Чернавкой подошли к граммофону, стали перебирать пластинки. Зинаида Лукинична ушла на кухню мыть посуду. Молодежь осталась одна, и в комнате сразу стало будто просторней.

Ваня с теплотой поглядывал на своих друзей по школе. Все они были дороги ему, все выросли, изменились к лучшему. Они уже не были детьми, но еще не стали и взрослыми, еще ломался у них голос и движения были угловаты.

Подойдя к шифоньеру, Ваня увидел себя в старом, потускневшем от времени зеркале. Чему же тут удивляться? Он тоже вон каким вымахал дылдой, верхнюю губу его запорошил почти незаметный пушок. «А Коробкин несомненно уже бреется», — невольно подумал он.

Лука попросил Нину сыграть, и она, вся вспыхнув от удовольствия, прошла мимо зеркала, бросила в него взгляд и присела к роялю. Повернувшись к Луке на круглом винтовом стуле, спросила:

— Что же играть?

— Все что хотите. На ваш вкус.

Не раскрыв нот, Нина уверенно ударила по клавишам, и Лука заметил, что на левой руке ее, на безымянном пальце, нет верхнего сустава. «Вероятно, повредила палец, когда делала замки на продажу в голодное время», — догадался юноша, откидываясь на спинку дивана, закрывая глаза и вслушиваясь в звуки музыки.

Нина играла что-то знакомое. Он уже где-то слышал эту музыку, и вдруг вспомнил, что четыре года назад, в этой же комнате, Нина играла для него эту самую пьесу.

И так, не раскрывая глаз, вспомнил он, как Нина приходила к нему в госпиталь, где он лежал после ранения. Она принесла ему тогда томик Буссенара «Капитан Сорвиголова». А когда Нина ушла, раненые красноармейцы стали добродушно посмеиваться над ним: «А ведь эта девочка втюрилась в тебя, Лука».

Влюбилась, это верно. А может быть, любит до сих пор. Но он всегда был равнодушен к ней; что скрывать, получив отпуск по ранению, он приехал в Чарусу только затем, чтобы повидаться с Шурочкой и Ваней Аксеновыми. Он и остановился у Калгановых, а не у Аксеновых, чтобы не смущать своим присутствием застенчивую Шурочку.

Нина играла проникновенно, не по возрасту страстно, изливая в музыке все свое смятение и свои надежды. Лука раскрыл глаза и сразу увидел на бамбуковой этажерке знакомый альбом для стихов; он взял его и принялся листать. Вот тонкие виньетки, нарисованные Виктором Соловьевым, — где-то он теперь? Нашел стихотворение Вани Аксенова, прочел первые строчки:

К молниям была подвешена моя колыска,

И меня баюкал ураган.

Стихотворение было написано четыре года