Весна Византии - Дороти Даннет

― О чем ты думаешь, мой насквозь промокший друг? ― поинтересовалась у него принцесса.

― О том, что когда за горами начнутся беспорядки, басилевсу будет сложнее собирать подати и налоги со своих подданных.

― А разве когда-нибудь это было легко? ― осведомилась Виоланта. ― Разумеется, империя сейчас уже не та, что прежде. Крестьяне хитры, и вместо зерна предпочитают выращивать скот. Мы вечно слышим жалобы, что где-то приходят в запустение дороги, а в других местах появляются разбойники или пересыхают колодцы. Но император по-прежнему получает все, что требуется для нужд двора. Мы не бедны. Мы владеем драгоценными камнями. Возможно, до тебя доходили слухи, что греки скупы и не платят наемникам, ― теперь ты можешь лично опровергнуть это, ведь вам заплатили, и очень щедро. Говорят также, что мы не желаем чинить крепостные стены, ― но ты видел, в каком они состоянии. Трапезунд все еще жив, даже под властью Тимура он процветал, в то время как монгольские орды захватили в Грузии кольчугу, выкованную руками самого царя Давида Псалмопевца…

Николас долго молчал и наконец проронил:

― Трапезунд был вассалом монголов.

― Но монголы ушли, ― возразила принцесса. ― Белая орда Узум-Хасана также уйдет или завоюет всю Персию и обоснуется в Табрисе или в Диарбекре, и больше никому не будет отравлять жизнь. Войско оттоманской империи также попытается завладеть какими-то землями, но все равно вернется досаждать городам Европы. Трапезунд пребудет вовеки. ― Она помолчала. ― Я успокоила тебя? Мне казалось, я чувствую твою неуверенность.

― В чем же, деспойна? ― возразил Николас ― Я куплю все те книги, которые вы согласитесь продать. Если что и тревожит меня, так только нежелание заставлять ждать императора.

Он услышал, как открылась дверь. Принцесса подняла глаза, должно быть, в ожидании некоего знака, затем вновь устремила взор на гостя.

― Он пробудился и готов тебя принять. Вы поговорите об Аль-Джазаре.

― Об Аль-Джазаре? ― переспросил Николас.

― Тот самый мастер, который создал книгу о механизмах. Возможно, речь зайдет и об иных устройствах. Но, как мне сообщили, он не станет задерживать тебя надолго ввиду твоего недомогания.

― Моего недомогания?

― Тебе ведь стало дурно в купальне, иначе бы ты присоединился к нему незамедлительно. Он поймет. Ты весь раскраснелся и вспотел. Тебя пробирает дрожь?

― Вне всякого сомнения, меня пробирает дрожь, деспойна, ― подтвердил фламандец.

― Тогда можешь идти.

Он поднялся, поклонился и вышел, а слуга с ларцом двинулся следом. Одежду Николасу так и не вернули, равно как и не предложили привести себя в порядок. Он решил, что это не случайно. Наконец, камерарий принял его и через маленькую дверцу ввел в комнату, которая сперва показалась совершенно пустой. Фламандец любовался шелковыми занавесками, когда же наконец заметил возвышение, и кровать, и фигуру человека в просторных одеждах. Николас вновь ощутил, как горит у него лицо, и решил, что это вполне можно счесть за румянец смущения.

― Можешь подойти чуть поближе, ― пригласил император. ― Сюда. Тебе дурно?

― Прошу простить меня, басилевс. ― Николас распростерся в земном поклоне, затем медленно поднялся и, прежде чем вновь опустить взор, позволил себе быстро оглядеться вокруг.

Шелковые простыни и подушки были сбиты и измяты. Непокрытые волосы императора рассыпались по плечам золотистой волной. Изящные руки, унизанные кольцами, лежали на коленях.

― Кто может похвалиться тем, что владеет собственной слабостью? ― промолвил император. ― Мы не виним тебя. Нам сказали, что ты умеешь делать игрушки.

― Я делаю устройства ради пользы и удовольствия. Каким будет ваше желание? ― спросил Николас.

― Мы желали бы иметь часы, ― пояснил басилевс. ― Такие же, как у персов. Ты мог бы справиться с этим?

― С радостью, ваше величество.

― С радостью? Это хорошо. Нам нравится общество радостных людей, мессер Никколо. Я желаю видеть все чертежи для этих часов и следить за тем, как пойдет работа.

― Если здоровье позволит мне, я приду, как только басилевс соизволит меня пригласить.

Человек на постели пошевелился.

― А сейчас… Неужто мы выглядим так неприступно? Это та самая книга? Принеси ее сюда.

Возможно, им все-таки предстоял разговор об Аль-Джазаре… Николас осторожно взял манускрипт и поднес его к постели.

― Что такое? ― воскликнул император. ― Ты весь дрожишь, мальчик! Как тебя называют обычно? Никко? Никколино?

Нет, судя по всему, Аль-Джазар тут все же ни при чем.

― Мой господин, ― попытался возразить Николас. ― Это опасно. Мое недомогание может перейти к басилевсу, если я подойду слишком близко.

На лице с благородными чертами мелькнула улыбка.

― Мы не ведаем страха, ― заявил император Давид. ― Турки утверждают, что им нечего бояться, ибо рай их так сладостен… Мы же достигаем рая на земле, и это стоит небольшого риска. Подойди. Покажи мне рисунки. И вот… Мы опустим руку на твое плечо. Это тебя укрепит. ― Император повернулся к своему камерарию. ― Мы заняты. Вернись через час.

* * *

Чуть меньше чем через час Николас ушел. Камерарий, явившийся на звон колокольчика, провел гостя в небольшую комнатку, где обнаружилась его одежда. Сперва Николас долго сидел в неподвижности, затем появился евнух, который помог ему переодеться и проводил к воротам; паж шествовал следом с ларцом в руках.

Дориа уже был там. Николас совсем позабыл о его существовании после того, как они расстались в банях. Сидя в седле, генуэзец горделиво улыбнулся своему сопернику, когда тот проходил мимо.

― Ну что, господин консул, как вам византийские обычаи? ― бросил он небрежно. ― Если вы не станете докладывать обо всем моей жене, то, пожалуй, и я также не стану рассказывать лишнего ее матери. В один прекрасный день мы еще сравним свои впечатления.

― Несомненно, ― подтвердил Николас. ― Должно быть, Антимосу и Алексию сейчас тоже есть что сравнить.

Похоже, Дориа не испытывал ни малейших угрызений совести и сомнений по поводу всего происшедшего. Генуэзец лишь засмеялся в ответ.

― Что сказали бы наши исповедники?! Хотя, похоже, твой Годскалк смотрит на вещи весьма разумно… Должно быть, сказываются монастырские привычки. А у тебя что-то усталый вид. Похоже, повеселился на славу?

Пот остывал на лице, покалывая кожу. Его поочередно бросало то в дрожь, то в холод. Вся одежда пропахла ладаном.

― Видел бы ты остальных! ― бросил Николас.

― Тогда до вечера, ― сказал Дориа ― Жена ― конечно, дело хорошее, но сейчас я мечтаю только о том, чтобы немного отдохнуть. Есть пределы человеческим силам! ― И с этими словами он направил лошадь вниз по холму.

Фламандец проводил его взглядом.

― Глад и мор да пребудут с тобой… ― И отвернулся.

У ворот его дожидались несколько солдат-флорентийцев и, разумеется, верный Лоппе. Слава небесам, никто из них не слышал разговора с генуэзцем. Хотя чернокожий и так догадался обо всем.

― Как ты намерен его убить? ― таков был его первый вопрос.

Николас уже позабыл, как собирался ответить.

― Милосердно… ― Затем он вздохнул и объявил: ― Сегодня к вечеру нас ждут на стадионе, но до этого времени я никого не желаю видеть. Если только я не пошлю за кем-то лично ― ни единого человека. В особенности это относится к мастеру Тоби. Ты понял?

― Мастер Юлиус может пойти на Мейдан вместо тебя, ― предложил Лоппе. ― Это ведь всего лишь праздник.

― Нет. ― Николас покачал головой. ― Нет. Это важно.

Лоппе замолчал. Вероятно, он понимал не хуже самого Николаса, что послать за Тоби все же придется. Но не сейчас, не сразу. Сперва ему нужно осознать, какая дорога лежит теперь перед ним… принять те стороны жизни торговца, которых никто не обещал ему прежде, и о которых никто не предупреждал.

«Во имя Господа и ради прибыли», ― с этой фразы обычно начинались все учетные книги купцов. Во имя Господа и ради прибыли нет ничего невозможного. Все дозволено. Все дозволено ― и Kyrie Eleison. И да смилостивится Господь над нами и нашими покупателями.

Глава двадцатая

― Болотная лихорадка, ― объявил Тоби. ― Вспомни, он подхватил ее в Абруцци.

Юлиус оказался пятым человеком, кому он сказал это, с того момента, как пообещал Николасу не говорить ни единой живой душе. Лекарь Тобиас Бевентини в своих действиях руководствовался личными правилами, установленными прежде всего для собственного удобства, всеобщего блага и лишь изредка ― для блага пациента. Он был превосходным врачом.

― Болотная лихорадка, в горах? ― удивился Юлиус.

― Если подхватишь ее хоть раз, она будет то и дело возвращаться, ― пояснил лекарь.

― Все началось еще у церкви, и ты ничего не заметил? Или он вернулся из дворца ― и ты сразу поставил диагноз? Или он сразу сам тебе сказал, что с ним такое? ― настаивал стряпчий.