На дне. Избранное (сборник) - Максим Горький

Сначала она смеялась, вскрикивая:

— Щекотно, ой!

Но когда, раздражаемый ее криками, смехом и сопротивлением, он начинал бить ее — Лодка, ускользая из его рук, бежала к окну и звонко звала:

— Кузьма Петрович!

Являлся Четыхер. Но всегда заставал мирную картину: Бурмистров с Лодкой стояли или сидели обнявшись, и женщина говорила, нагло и наивно улыбаясь:

— Ай, простите нас, Кузьма Петрович, дурю я всё, по глупости моей! Выпейте стаканчик, не угодно ли? Пожалуйте, вот и закусочка!

Четыхер молча выплескивал водку или пиво в свою пасть, осматривал Бурмистрова и, значительно крякнув, выдвигался за дверь, а Вавило, покрытый горячей испариной, чувствовал себя ослабевшим и ворчал:

— Дура… Шуток не понимаешь!

Она, смеясь, облизывала губы, вздыхала и, вновь обнимая его, заглядывала ему в глаза вызывающим взглядом.

Когда Вавило рассказал ей о Тиунове и его речах, Лодка, позевывая, заметила:

— Вот и Коля-телеграфист так же говорит: быть поскорости бунту! Немцев тоже боится, а доктор — не верит!

— Смутьяны! — заворчал Вавило. — Бунтов захотели с жиру да со скуки!

Лодка равнодушно предложила:

— Хочешь — я Немцову скажу про кривого?

— Что скажешь?

Заплетая косу и соблазнительно покачиваясь, Лодка ответила:

— Не знаю! Ты научи.

Подумав, Вавило скучным голосом молвил:

— Нет, не надо. Не касайся этого, — что тебе? Да и я ведь так только, с тобой говорю, а вообще — наплевать на всё!

Через минуту он, вздохнув, добавил:

— Может, кривой-то правду говорит насчет мещанов? И про бунт тоже. Конечно, глупость это — бунты… ну, а я бы все-таки побунтовался, — эх!

— Уж ты у меня! — запела Лодка, обнимая его.

— Н-да-а, я бы показал себя! — разгораясь, восклицал Бурмистров.

Однажды, под вечер, три подруги гуляли в саду: Лодка с Розкой ходили по дорожкам между кустов одичавшей малины, а Паша, забравшись в кусты и собирая уцелевшие ягоды, громко грызла огурец.

Розка с жаром читала на память неприличные стихи. Лодка качалась, приятно облизывая губы, порою торопливо спрашивала:

— Как? Как?

И удивлялась:

— Вот так память у тебя!

— Он меня, как скворца, учит! — объясняла Розка. — Посадит на коленки, возьмет за уши да прямо и в рот и в глаза и начитывает, и начитывает!

Вздохнув, Лодка задумчиво молвила:

— Докторам все тайности известны! Ах, и смелый он у тебя, — ничего не боится!

— Ничего! А то вот какие стишки еще…

Снова раздался ее торопливый говорок. Когда они проходили мимо Паши, рыжая девушка, сонно взглянув на них, проворчала:

— Эки пакостницы!

— А ты жри, знай! — отозвалась Розка на ходу, точно камнем кинула.

— Да-а, — вздрогнув, задумчиво протянула Лодка. — Какой смелый!

Над малинником гудели осы и пчелы. В зелени ветел суматошно прыгали молодые воронята, а на верхних ветвях солидно уместились старые вороны и строго каркали, наблюдая жизнь детей. Из города доплывал безнадежный зов колокола к вечерней службе, где-то озабоченно и мерно пыхтел пар, вырываясь из пароотводной трубки, на реке вальки шлепали, и плакал ребенок.

— Любишь, как укроп пахнет? — тихо спросила Лодка подругу, но та, не отвечая на вопрос, с гордостью рассказывала:

— Ему — все одинаково, ничего он не боится! Ты слушай…

Оглядываясь, она тихонько начала:

— «Однажды бог, восстав…» Смотри-ка, Симка за нами подглядывает!

Прищурив глаза, Лодка посмотрела.

— И правда! Вот, — тоже стишки умеет сочинять.

— Ну уж! — пренебрежительно мотнув головой, воскликнула Розка. — Юродивый-то!

— Пойдем к нему?

— Пойдем, посмеемся! — согласилась Розка.

В проломе каменной стены сада стоял длинный Сима с удочками в руке и бездонным взглядом, упорно, прямо, не мигая, точно слепой на солнце, смотрел на девиц. Они шли к нему, слащаво улыбаясь, малина и бурьян цапали их платья, подруги, освобождаясь от цепких прикосновений, красиво покачивались то вправо, то влево, порою откидывали тело назад и тихонько взвизгивали обе.

— За рыбой? — ласково спросила Лодка.

Не шевелясь, Сима ответил:

— Да.

— Рано сегодня!

— Скоро начнется самый клев, — объяснил юноша, не сводя пустых глаз с лица девушки.

Розка, ущипнув подругу, спросила:

— Слышал стишки?

Сима утвердительно кивнул головой.

— Получше твоих-то, — задорно сказала черненькая девица.

— Нет, — негромко ответил Девушкин. Это рассердило Розку.

— Скажите! — с досадой воскликнула она. — Какой ферт! Да ты совсем и не умеешь сочинять-то! Мя-мямя — только и всего у тебя!

— Я хочу, чтобы как молитва было, — тихо сказал Сима, обращаясь к Лодке.

Каждый раз, когда эта женщина видела юношу, наглый блеск ее взгляда угасал, зрачки расширялись, темнели, изменяя свой серо-синий цвет, и становились неподвижны. В груди ее разливался щекотный холодок, и она чаще облизывала губы, чувствуя во всем теле тревожную сухость. Сегодня она ощущала всё это с большей остротою, чем всегда.

«Некрасивый какой!» — заставила она себя подумать, пристально рассматривая желтоватое голодное лицо, измеряя сутулое тело с длинными, как плети, руками и неподвижными, точно из дерева, пальцами. Но взгляд ее утопал в глазах Симы, уходя куда-то всё дальше в их светлую глубину; беспокойное тяготение заставляло ее подвигаться вплоть к юноше, вызывая желание дотронуться до него.

Он не однажды говорил ей свои стихи, и, слушая его тихий и быстрый, размеренный говорок, она всегда чувствовала смущение, сходное с досадой, не знала, что сказать ему, и, вздыхая, молчала. Но каждый раз, помимо воли своей, спрашивала:

— Сочинил стихов?

— Да, — ответил Сима, наклоняя голову.

— Уйду я, ну вас к лешему! — воскликнула Розка, окидывая их насмешливым взглядом. — Ты, Глафира, поцеловала бы его разочек, да и пусть идет…

Засмеявшись, она отошла в кусты, звонко напевая:

И я ль страдала, страданула,С моста в речку сиганула…

— Ну, что же, скажи! — вздохнув, предложила Лодка.

Он поднял голову, благодарно улыбнулся ей, на щеках у него вспыхнули розовые пятна, пустые глаза налились какою-то влагою. Лодка отодвинулась от него.

Пресвятая богородица,Мати господа всевышнего!Обрати же взор твой ласковыйНа несчастную судьбу детей!

Челюсть у него дрожала, говорил он тихо, невнятно. Стоял неподвижно и смотрел в лицо женщины исподлобья, взглядом робкого нищего. А она, сдвинув брови, отмечала меру стиха легкими кивками головы, ее правая рука лежала на камнях стены, левая теребила пуговицу кофты.

В темных избах дети малыеГибнут с холода и голода,Их грызут болезни лютые,Глазки деток гасит злая смерть!Редко ласка отца-материДитя малое порадует,Их ласкают — только мертвеньких,Любят — по пути на кладбище…

— Будет! — сказала Лодка, еще дальше отступая от него.

Сима взглянул в лицо ей и уныло замолчал, ему показалось, что она сердится: щеки у нее побелели, глаза стали темно-синими, а губы крепко сжались. Сима стал виновато объяснять:

— Это я потому, что у Стрельцовых Лиза померла. Долго очень хворала, а мать всё на поденщину ходит, — сердилась на нее, на Лизу: мешаешь, кричала. А умерла — так она третьи сутки плачет теперь, Марья-то Назаровна!

— Знаю я это! — почти с досадой, но негромко сказала женщина. — Хоронила я детей… двое было…

Она оглянулась: розовый сумрак наполнял сад, между ветвями деревьев, бедно одетых осеннею листвою, сверкало багровое солнце.

— Идем со мной! — вдруг приказала она Симе; юноша положил удилища и покорно тронулся с места, неловко поднимая ноги. Она же шла быстро и, как бы прячась от кого-то, нагибалась к земле. Привела его в темный угол сада и там, указав на кучу мелкого хвороста, шепнула ему:

— Сядь!

И, когда он сел, обняла его за шею, тихо и торопливо спрашивая:

— Ведь ты любишь меня, любишь?

— Да, — ответил Сима, вздрогнув.

— Ну, и я тебя люблю! — быстро сказала она.

Он, испуганно взглянув в лицо ей, отодвинулся.

— Это… это уж неправда… вы нарочно…

— Ах, господи! — тихонько воскликнула женщина. — Ей же богу! Вот — перекрестилась, видишь?

Тогда он взвыл, рванулся к ней и, сунув голову в колени ее, бормотал, радостно всхлипывая:

— Я ведь давно-о! Я вас — так люблю…

Отталкивая его, она шепотом говорила:

— Ну, скорее, — ах, да скорее же…

Сима не понимал ее слов, она грубо схватила его, поспешно отдалась и потом сразу спокойно сказала, вздыхая глубоко и ровно:

— Ну, вот! Теперь ты будешь ходить ко мне, — будешь? Я скажу дворнику, чтобы пускал тебя!