Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943 - Курцио Малапарти

Я услышал, как из парка меня зовет граф де Фокса.

– Давайте пойдем посмотрим на могилу Репина! – кричит он.

Мы направились в гущу деревьев, утопая по колено в снегу. Могила должна быть где-то здесь, и ее, наверное, венчает большой деревянный крест. Несколько минут мы блуждали по парку и не могли найти ни следа от нее. Наконец я увидел в самом дальнем конце парка какой-то просвет, а затем нашел что-то, похожее на могильную насыпь. Без сомнений, это и была могила. Креста уже не было: большевики сняли его, и, как диктовали им собственные обычаи, они воздвигли над насыпью деревянный столбик, на котором огненными буквами были написаны имя художника, год его рождения – 1844 – и год его смерти – 1930. Казалось, он умер сто лет назад, настолько легендарным был его мир, настолько далеким кажется время, в которое он жил. Он был современником выдающихся умов XIX века. Он пережил Толстого, Достоевского, Тургенева, Мусоргского. Он пережил даже самого себя. Он умер в чужой стране, в изгнании, совсем недалеко от родины, от своего времени, от своего мира. (Настоящая могила художника, как мне кажется, находится не здесь, среди деревьев этого парка, под деревянным столбиком, поставленным большевиками. Он похоронен внутри зеркала, трагического зеркала, затуманенного и потемневшего от времени, под бледными тенями цветов, которые он нарисовал в юности, под спектром света, который обозначали те цветы.)

Мы стоим у занесенного снегом могильного холмика, опустив головы, и я громко зову Репина, я поздравляю его на русском языке с Пасхой: «Христос воскресе!» И де Фокса отвечает тихим голосом: «Воистину воскресе!» Где-то за деревьями звучит гром орудийного выстрела, а с окраин Куоккалы доносится приглушенная дробь пулеметной очереди. И ни одного человеческого голоса, чтобы развеять молчание над этой могилой.

Мы поворачиваем обратно, и я снова вхожу в опустевший дом, снова взбираюсь вверх по извилистой лестнице, открываю десять, а может быть, и двадцать дверей, блуждаю в этом лабиринте голых комнат и коридоров. Все колебания, все беспокойство русской души – в этом доме, который подобен коробке с сюрпризами. Я чувствую, что в любой момент, как только я толкну дверь, открывая, невидимая пружина выдаст мне в ответ перезвон колокольчиков. Дом будто бы специально создан для волшебных розыгрышей, для привлечения призраков и их незримого присутствия.

Я ненадолго присел на диван, который стоит напротив зеркала. И вдруг на полу, между диваном и стеной, мой взгляд наткнулся на кучку маленьких свертков из какого-то черного материала. Это были старые фотографические негативы. Один за другим я разворачивал маленькие пыльные свертки. И вот Репин уже передо мной во плоти: я вижу, как он возникает, высокий, худой, элегантный, из тонкого черного глянца пленки. Вот он в Санкт-Петербурге, вот – в Париже, вот в Куоккале. Вот он стоит у Трокадеро. А вот он застыл у греческой амфоры в парке, спроектированном Ленотром. Здесь он едет в санях по улицам Куоккалы. А на этом снимке он стоит у дверей своего дома. А вон та грациозная фигурка женщины рядом с ним – несомненно, это дорогая спутница его жизни, его изгнания. Эти изображения из прошлого мира, эти пришельцы из потустороннего мира очень меня обеспокоили, наполнили меня чем-то похожим на мистический страх. Все это походило на воскрешение Репина из мертвых при моем нечаянном свидетельстве. Пока я разглядывал эти фотографии, его присутствие, до сих пор незримое, стало вдруг живым и конкретным, приобрело человеческие формы.

Я закрыл глаза, но даже и тогда мне слышались шаги в доме. Легкая, мягкая, почти воздушная, будто ласкающая, поступь. Наверное, так и ступают умершие по своим опустевшим домам.

Глава 27

Ангелы, люди и звери в лесах у Ладожского озера

Лес у Райккола, северо-восточнее Ленинграда, апрель

С тех пор как я прибыл сюда, на юго-западный берег Ладожского озера, расположенного на северо-восточной оконечности Карельского перешейка, то есть, можно сказать, на самый левый фланг фронта блокады, я чувствую себя так, будто прибыл в эти места, чтобы атаковать защитников Ленинграда с тыла.

Ведь конец этой длинной линии окопов, протянувшихся от могучего Ладожского озера, самого крупного из европейских озер (русские называют его «Европейским Каспием»), на запад к Александровке и Териоки, и заканчивающихся напротив Кронштадта, находится гораздо глубже, гораздо дальше на восток, чем остальная линия фронта[85]; поэтому можно с полным основанием заявлять, что он нависает над осажденным городом с тыла.

На самом деле окопы под Белоостровом, Александровкой и Териоки нависают над западными пригородами Ленинграда, то есть районом, который русские зовут Островами, пригородами Васильевского острова и Кировского района, окраиной Петровского пригорода (который прежде являлся частью отдельного города, основанного Петром I Великим), кварталом Декабристов и Ленинградским портом, что расположен в устье Большой Невы, самого крупного, южного из трех рукавов великой реки. Отсюда, из окопов на Ладожском озере, и из леса у Райккола, виден Выборгский район (тот самый, где прятался Ленин незадолго до Октябрьской революции) и далее – обширное пространство пустующей территории, примыкающей к Красногвардейскому району, Пискаревка, Рыбацкая, расположенная близ Большой Охты, Парголово и Шувалово, которые незаметно переходят в леса и болота, что лежат к востоку от города.

Если промышленные пригороды юго-запада, где расположены несколько самых крупных и важных сталелитейных (и машиностроительных) предприятий во всем Советском Союзе, населены большими массами рабочих, то северные районы имеют смешанное население, состоящее по большей части из беднейших его слоев – неквалифицированных рабочих, огородников, торгующих на рынках, рыбаков и ремесленников. Я хорошо знаком с этими северными районами, так как бывал там несколько раз, когда занимался написанием первых глав своей книги «Техника государственного переворота» и делал наброски к своему «Добряку Ленину».

Тот небольшой домик в Выборгском районе, где Ленин, скрываясь, прожил несколько дней в октябре 1917 года, как раз накануне коммунистического восстания (он только что вернулся из Финляндии, из Куоккалы и Разлива, где после ареста Троцкого и других вождей неудавшегося июльского восстания вместе с Зиновьевым провел летние месяцы в скрытом в лесу на берегу небольшого озера в Разливе шалаше), представлял собой скромное строение из дерева и серого кирпича, типичный домик представителей рабочего класса, окруженный небольшим садиком, заросшим сорной травой. В нем всего несколько комнат – маленьких голых помещений с побеленными стенами. Я помню, что в том домике я впервые видел висевшую на стене фотографию Ленина в массивной деревянной рамке, на которой он изображен переодетым в одежду рабочего. На том действительно впечатляющем портрете, который фигурирует среди иллюстраций к моей книге «Добряк Ленин», Ленин предстает в образе механика. Он тогда сбрил свои усы и бородку, надел кепку с кожаным козырьком, которую надвинул на лоб, рубашку без воротника и залатанный пиджак. В таком грубом маскараде, вид которого вызвал у Троцкого взрыв смеха, а Дана и Скобелева заставил побледнеть, Ленин явился в Смольный институт 25 октября 1917 года, в ночь накануне восстания, – тогда Ленин умудрился избежать когтей полиции Керенского. Скрываясь в Выборгском районе, он без всяких помех писал свои знаменитые «тезисы» о грядущей революции.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});