Пролетая над гнездом кукушки - Кен Кизи

— Доброе утро, — говорит она, ее обычная улыбка снова на месте.

Макмерфи отвечает: «Доброе утро», а я молчу, даже когда она и мне громко говорит: «Доброе утро». Смотрю на черных парней: у одного заклеен нос, а рука подвешена на перевязи, серая кисть свисает из рукава, словно дохлый паук, а другой двигается так, словно у него ребра в гипсовом корсете. Оба слегка ухмыляются. Они могли остаться дома, но разве пропустят такое. Я ухмыляюсь в ответ — просто чтобы их позлить.

Большая Сестра мягко и терпеливо разговаривает с Макмерфи о том, как безответственно он поступил, позволил поддаться гневу, словно маленький мальчик, — разве вам не стыдно?

Она рассказывает о том, как все пациенты в нашем отделении на собрании группы вчера вечером согласились с персоналом, что, возможно, будет полезно применить к нему шоковую терапию — если он не осознает своих ошибок. Все, что от него требуется, — признать, что он был не прав, продемонстрировать стремление к разумному контакту, и на этот раз назначение будет отменено.

Лица вокруг все смотрят и смотрят. Большая Сестра говорит, что выбор за ним.

— Да? И у вас есть бумага, которую я должен подписать?

— В данный момент нет, но если вы чувствуете в этом необходи…

— И почему бы вам не добавить туда пару-тройку вещей типа того, что я участвовал в заговоре, целью которого было свержение правительства, и что я считаю жизнь в вашем отделении просто райской, как на этих чертовых Гавайях, и прочую чепуху в таком духе.

— Я не могу поверить, что это…

— А после того как я все подпишу, вы принесете мне одеяло и пачку сигарет от Красного Креста. Фу-у-ух, этим китайским коммунистам есть чему у вас поучиться, леди.

— Рэндл, мы пытаемся помочь вам.

Но он уже на ногах и, почесывая живот, шагает мимо нее и черных парней к карточным столам.

— Так, хорошо, где у вас тут покерный стол, ребята?

Сестра смотрит ему вслед, а потом идет к сестринскому посту позвонить по телефону.

Два цветных санитара и один белый с вьющимися светлыми волосами ведут нас в главный корпус. Всю дорогу Макмерфи болтает с белым санитаром как ни в чем не бывало.

Трава покрыта толстым слоем инея, и два цветных санитара окружены белыми клубами своего дыхания, словно локомотивы. Солнышко временами выглядывает из-за облаков, и иней сверкает под его лучами, вся земля в искорках. Воробьи нахохлились на морозе и чирикают, выискивая зернышки среди искристого инея. Трава хрустит у нас под ногами, проходим мимо нор земляных белок, где я видел щенка. Мороз уходит в норы и скрывается там.

Я чувствую мороз у себя в животе.

Мы подходим к двери, из-за нее доносится такой звук, будто пчелы жужжат. Перед нами двое мужчин, шатаются от красных капсул. Один кричит, как ребенок:

— Это мой крест, благодарю тебя, Господи, это все, что у меня есть, благодарю тебя, Господи…

Другой парень ждет и все повторяет:

— Хрен вам, хрен вам.

Это спасатель из бассейна. И он тихонько плачет.

Я не буду плакать и кричать. Пока Макмерфи здесь — не буду.

Техник просит нас снять обувь, и Макмерфи спрашивает у него, не нужно ли нам еще разодрать на себе штаны и побрить головы. Техник отвечает, что такого удовольствия нам не доставят.

Металлическая дверь смотрит на нас глазами-заклепками.

Дверь открывается и всасывает первого парня внутрь. Спасатель застыл не шевелясь. Из-за черной панели поднимается луч, похожий на неоновый дымок, упирается ему в лоб со следами клемм и тащит его, словно поводок собаку. Луч описывает вокруг него круги — три раза, прежде чем дверь закрывается, его лицо искажено страхом.

— И — раз, — хрипит он. — И два! И три!

Слышу, как они вскрывают ему лоб, словно крышку люка, лязг и рычание заклинивших зубцов.

Дым поднимается из открывшейся двери, выезжает каталка, на ней лежит первый парень, и он отводит от меня взгляд. Это лицо. Каталка возвращается назад и вывозит спасателя. Слышу, как комментаторы произносят его имя.

— Следующая группа, — говорит техник.

Пол холодный, морозный, похрустывающий под ногами. Над головой тонко поют лампы дневного света, длинные, белые ледяные трубки. Чувствуется запах графитной смазки, как в гараже. Слышен запах кислоты и страха. В комнате одно окно, наверху, маленькое, и на улице вижу нахохлившихся воробьев, рассевшихся на проводах, словно коричневые бусины. От холода они попрятали головы в перья. Что-то начинает вдувать ветер в мои пустые кости, все сильнее и сильнее. Воздушная тревога! Воздушная тревога!

— Не ори, Вождь…

Воздушная тревога!

— Успокойся. Я пойду первым. У меня черепушка слишком крепкая, чтобы они ее пробили. А если не смогут справиться со мной, то с тобой — и подавно.

Взбирается на стол без посторонней помощи и раскидывает руки по сторонам, чтобы подогнать себя точно по тени. Выключатель защелкивает зажимы на запястьях и лодыжках, прижимая его к тени. Чья-то рука снимает с него часы — выиграл у Скэнлона, — роняет рядом с приборной панелью, они открываются. Зубцы, колесики и длинная упругая спираль выскакивают и застревают с этой стороны панели.

Он выглядит так, будто ни капли не боится. И улыбается мне.

Ему накладывают графитовую мазь на виски.

— Что это? — спрашивает он.

— Проводник, — говорит техник.

— Помазали меня проводником. А терновый венец мне наденут?

Они стирают лишнее. Он поет, от этого у них руки начинают дрожать.

— Возьми, дружок, репейное масло…

Они надевают ему такие штуки вроде наушников — корона из серебряных шипов поверх графитовой мази у него на висках. Они пытаются заткнуть ему рот куском резиновой кишки, которую он должен закусить.

— …Смешай его с зубной пастой.

Поворачивают какие-то ручки, и машина задрожала, две механические руки подхватывают паяльники и опускают на него. Он подмигнул и заговорил со мной сквозь зубы, он что-то рассказывает, говорит сквозь резиновую трубку, пока паяльники не опускаются достаточно низко к серебру у него на висках — над ними аркой вспыхивает свет, он выгибается, словно дуга, держится только на запястьях и лодыжках, и в воздухе раздается звук через резиновую трубку, звук вроде «ху-у-х», и он полностью покрывается искрящимся инеем.

А за окном воробьи, дымясь, попадали с проволоки…

Они вывезли его на каталке все еще дергающегося, лицо побелело от холода. Коррозия. Кислота из аккумулятора. Техники повернулись ко мне.

Смотрят на следующего. Ну и лось. Я его знаю. Держи его!

Такие вещи уже не подчиняются воле.

Держи его! Больше никаких ребят без секонала.

Зажимы впиваются мне в руки и ноги.

Графитовая мазь полна железных вкраплений, она царапает мне виски.

Он что-то сказал, когда подмигнул. Сказал мне что-то.

Мужчины склоняются, подносят два железных штыря к кольцу у меня на голове.

Машина наваливается на меня.

ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА…

Побежал вприпрыжку, спустился вниз по склону. Не можешь вернуться назад, не можешь идти вперед, смотришь прямо в дуло — и ты мертв, мертв, мертв.

Мы сходим с буйволиной тропы в камышах, которая бежит рядом с железной дорогой. Прикладываю ухо к рельсу, он обжигает мне щеку.

— Ничего, — говорю я, — ни в эту, ни в ту сторону на сто миль…

— Торопись, — отвечает папа.

— Разве мы не так слушаем буйволов — втыкаешь нож в землю, зажимая ручку в зубах, стадо слышно далеко.

— Торопись, — снова говорит папа и смеется.

По ту сторону рельсов скирда пшеницы стоит с прошлой зимы. А под ней мыши, говорит собака.

— Мы пойдем вверх по рельсам или вниз?

— Пойдем через рельсы, так говорит собака.

— Эта собака не может идти по следу.

— Она сможет. Тут всюду птицы, вот что говорит старая собака.

— Лучшая охота — рядом с железной дорогой, вот что говорят старики.

— Лучше идти через рельсы, к скирде пшеницы, так говорит собака.

Идем через дорогу. Вижу — люди везде, вдоль рельсов, стреляют по фазанам. Похоже, наша собака забежала слишком далеко вперед и подняла всех птиц.

Она поймала трех мышей.

…Человек, Человек, ЧЕЛОВЕК, ЧЕЛОВЕК… широкоплечий и здоровый, глаз подмигивает, как звездочка.

О господи! Снова муравьи, на этот раз они меня здорово достали, кусачие, сволочи. Помнишь, когда мы нашли этих муравьев, которые на вкус были как укропные зернышки? А? Ты сказал, что это не укроп, а я сказал, что они, и твоя мама сильно ругалась, когда об этом услышала: «Учит ребенка есть жуков!»

Хороший индейский мальчик должен знать, как выжить, съедая все, что может съесть и что не съест его самого раньше.

Мы — не индейцы. Мы — цивилизованные, ты это помни.

Ты говорил мне, папа, когда умру, пришпиль меня к небу.