Погонщик волов - Эрвин Штриттматтер

Молодые голуби, которые впервые выглядывают из голубятен, чтобы осмотреть двор усадьбы, минутой позже уже валяются растерзанные на навозной куче и истекают кровью. Индюк, гордо бормоча, шествует через двор и раздувает полукружье из перьев — и вдруг он распластывается на земле в дыму и грохоте, и солнце поблескивает в его застывших глазах. Черная такса Гримки после прямого попадания учебной гранаты сперва с визгом корчится, потом снова вскакивает, подпрыгивает раз-другой и вытягивается на земле — чтобы умереть.

— Она умерла за отечество, — склабится Ариберт и сует в дрожащую руку кукольника пять марок.

— Ничего не скажешь, — лепечет Гримка, — очень они благородные, наши молодые господа, сунули мне так, за здорово живешь, пять марок за эту никчемушную собаку. Вечно, дрянь эдакая, устраивалась спать у меня на большом барабане.

А вот с матерью все обстоит далеко не так, как раньше. Она по-прежнему работает в женской бригаде, но молчит, будто немая, и только недовольным голосом отвечает, когда ее о чем-нибудь спросят. Она больше не принимает участия в немудреных шутках, которые приняты на полевых работах и меняются в зависимости от времени года. Рот ее — как узкая синяя черта под раздувающимися крыльями мясистого носа. Порой, когда смотритель Бремме или управляющий подходят к женщинам, мать останавливается, подняв мотыгу либо вилы, закатывает глаза и вопит:

— Они еще собьют полуду с ваших воротничков, надсмотрщики проклятые!

Ни одна из женщин не рискует при этом рассмеяться. Женщины начинают побаиваться Матильды. Дома, в собственной кухне, мать суетится, работает, бегает взад и вперед, потом вдруг плюхается на скамью, словно брошенный в воду камень. Посидит какое-то время, отдохнет, снова вскакивает, нелепо размахивая руками, и бормочет:

— Пора шабашить… нищенское отродье… что за ширинка у его милости… Пастор велел испечь себе бога, а теперь все мы должны его лопать…

После этого она садится и окончательно цепенеет. И даже как будто не замечает Элизабет, которая хочет забраться к ней на колени. Она грубо отпихивает девочку и пронзительно вопит:

— Бр-р-р! Все сплошь пауки… и клопы.

Еще через несколько минут она принимается за работу и работает, как обычно. Когда Труда развязно спрашивает:

— Мам, а чего ты говорила-то? — Матильда утирает лицо, глядит на мокрое пятно посреди фартука и отвечает с возмущением:

— Чего вы вечно ко мне лезете?

Судя по всему, мать чем-то больна. Лопе этим не особенно тревожится. Он может теперь читать, где хочет и когда хочет. Мать его попросту не замечает. И больше не требует, чтобы он все свободное время вязал веники. Как-то раз, когда на мать снова нашло, он неосторожно приблизился к ней с книгой. Она схватила его тогда за руку и дернула на себя. Глаза у нее при этом были совсем неподвижные: много белизны, и почти не видно зрачков.

— Два отца тебя делали, — сказала она и еще раз встряхнула его, — просто чудо, что ты не родился на свет с четырьмя ногами.

С этой минуты Лопе тоже начинает бояться матери. Ночью прежние желания снова долбят его, как ворон клювом. На другой день он заговаривает об этом с Блемской. Блемска задумчиво пожимает плечами. Неужели он перестал понимать Лопе? Блемска живет теперь как-то на отшибе. В деревне он почти не показывается. Он перекапывает убогий общинный огородик. Он мог бы, правда, пробавляться случайной работой еще где-нибудь в деревне, но на «большое спасибо» плюс кусок хлеба с маслом не больно-то разъешься. Фрау Блемска опять слегла. Она поливает многотерпеливого мужа холодной водой упреков, она хнычет и причитает. Поэтому Блемска охотнее проводит свое время на улице. Он чинит, поправляет, забивает гвозди и даже чистит коз. Порой он, словно выбившись из сил, ложится с какой-нибудь книжкой на сеновале. Иногда он навещает своих детей, которые сейчас оба живут в городе. Теперь у него есть время. Навещает он в городе также и других людей. И эти люди подбадривают его.

— Мои товарищи в городе тоже не падают духом, — рассказывает он потом Лопе.

Иногда он ходит по вечерам к Густаву Пинку и ведет с ним нескончаемые споры. Но Густава Пинка с места не сдвинешь.

— Может, и он стал бы понятливее, доведись ему разгуливать руки в брюки, как разгуливаю я, но его-то, как видишь, не увольняют, он им нужен, да, он им нужен, — многозначительно повторяет Блемска. Конечно, Блемска и по сей день мог бы работать в усадьбе у долговязого Рендсбурга, не излупцуй он в свое время господских сорванцов. Но ведь это все равно ничего бы не доказывало.

Лопе приходит к Блемске, когда тот колдует над старым велосипедным колесом.

— Хочешь сделать велосипед и уехать на нем в Америку?

— Не хочу.

— А чего ж ты тогда?

— Думаешь, им, в Америке, живется по-другому?

— Но ведь только и слышишь, что про Америку да про доллары.

— Одинаковое дерьмо, что здесь, что там. Впрочем, не исключено, что я туда уеду.

— На этом колесе?

— А хоть бы и так. Если умело обращаться, доедешь и на одном колесе.

— Как ты думаешь, меня еще примут работать на шахту?

— Нельзя сказать, что тебя там ждут не дождутся, а впрочем, кто знает. Они разборчивы, как козы в еде. Да, что я тебя хотел спросить: дома к тебе больше совсем не пристают?

— Мать стала какая-то не такая. Временами прямо ненормальная.

— Ненормальная, говоришь? — Блемска достал старый кожаный ремень из ящика и прилаживает его в углубление обода. — Ненормальная? Ты знаешь, женщины, они такой народ, у них чутье лучше, чем у мужиков. По-моему, рано или поздно все мы чокнемся.

— Завтра я туда пойду. Только сперва к кому, к обер-штейгеру или…

— Лучше всего подгадать к началу смены. Можешь пойти к счетоводу. Но только не говори, что тебе… Короче, никакого Блемски ты знать не знаешь. Я для них все равно, что красный флаг… Впрочем, ты и сам увидишь…

На другой день Лопе уже в пять утра выходит из дому. В рощице перед самой шахтой он еще разок присаживается, задумчиво жуя холодную от тумана бруснику. Невысокие копры похожи на крольчатники. Над их крышами торчат концы железных лестниц. Одна за другой на этих концах возникают головы шахтеров в черных от угольной пыли зюйдвестках. Устало спускаются они вниз. Их взгляды обводят небо. Белые язычки пламени в карбидных лампах трепещут и гнутся на утреннем ветру. Уходя, шахтеры сплевывают черные сгустки на придорожный кустарник либо выколачивают свои лампы о придорожные пни. Время от времени пробренчит подъемная клеть, словно одиноко вжикнет коса.

На брикетной фабрике сигнал возвещает начало смены. Он похож на рев могучего быка. Перед копрами собираются рабочие новой смены. Лопе уже все это знакомо по рассказам Блемски и Орге Пинка. Холодный туман ранней осени оседает на его мокрых ногах. Лопе встряхивается.

— Вы только поглядите на этого лежебоку! — кричит один из шахтеров. — Он небось еще после вчерашнего не проспался! — И спешит по лесной тропинке, чтобы догнать товарищей.

Группа уже скрылась в лесочке. Бренчат лампы и жестянки с карбидом. Шахтеры похожи на трубочистов с рюкзаками за спиной. Они улыбаются друг другу. За почерневшими от угольной пыли губами сверкают белые зубы.

Пятнадцать минут спустя Лопе стоит перед начальником смены. В конторе воняет резиной и карбидом. Лопе мнет в руках свою выгоревшую кепку с отломанным козырьком. Он запинается на каждом слове, счетовод не поднимает глаз от работы.

— …и, может, меня возьмут…

Удушливая тишина. Слышно только, как царапает перо по бумаге. За окном громыханье сигнала. Бурчит встревоженная электромашина. Смена началась. Лопе прокашливается. Может, надо просить так, как учил его Фердинанд?

— …и, может, меня, пожалуйста, возьмут, пожалуйста, к вам.

— Тебе сколько лет? — бурчит счетовод.

— Скоро девятнадцать.

— Скоро — это когда?

— В августе.

— Значит, на тот год. А пока тебе восемнадцать. Тебе еще нужна справка. Или твой старик и без того согласен?

— Да, он… Я могу и справку принести…

— Лучше бы справку. Не я решаю, допустить тебя к работе или нет. Управляющий… Я переговорю с нашим управляющим. Он сейчас в забое…

— Мне подождать?

— Нет. Почти наверняка тебя примут. Если тебя устраивает пятьдесят в час, можешь заступать.

— Да-да… — Лопе опять начинает заикаться.

— Можешь прямо сейчас… ах, да ты разутый… но завтра ты должен начать. Нам нужен откатчик, прежний заболел. Только учти: пятьдесят в час и ни грошика больше. Раньше мы платили пятьдесят пять, но времена становятся все хуже.

— Да, пятьдесят пять… — Лопе теребит свою шапчонку.

— Нет, не пятьдесят пять, именно что пятьдесят. Зато шахта выдает тебе уголь и еще можешь задаром мыться у нас хоть каждый день. Но если завтра не придешь, управляющий тебя не возьмет, так и знай.