Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

— Ну, вставайте, вставайте, господа, — вы меня растрогали, как в хорошей пиесе. — Усадив влюбленных, она обратилась к хозяйке: — Я, пожалуй, поеду. Вы тут без меня разберетесь…

— Нет, теперь не время, Додо. Да и бабушка может возвратиться неожиданно. Лучше поезжайте вдвоем. Встретимся позже.

— Но когда же, Мэри? И где?

— Вы когда отбываете на Кавказ?

— В первых числах мая.

— Стало быть, в Москве, по вашем приезде.

— Вы в Москве тоже будете?

— Да, поеду на будущей неделе. Мачеха вчера написала, что отцу стало хуже. Я обязана находиться при нем.

— Первым делом в Москве я вас разыщу.

— Буду ждать и надеяться.

Они начали прощаться. Мария повеселела, на щеках у нее появился румянец. Попросила тихо, глядя в глаза:

— Обещайте мне больше не скандалить ни с кем. И не лезть под пули.

— Обещаю.

И они крепко обнялись.

Выйдя от Щербатовой, Лермонтов и Ростопчина сели коляску.

Он сказал:

— Странно: с головы до ног одни неприятности, а я счастлив.

Усмехнувшись, она ответила:

— Жизнь полна парадоксов. А у гения их вдвое больше. Как сказал Пушкин.

— Я отнюдь не гений, Додо.

— Судя по количеству парадоксов в вашей жизни — гений.

3

Бабушка Елизавета Алексеевна съездила к Жуковскому[51] и попросила его заступиться за внука. Поэт сидел печальный, погруженный в себя. Тусклыми глазами смотрел на старушку.

— Я уже говорил с наследником. Он настроен крайне пессимистично. Недовольство его величества очень велико, и великий князь опасается тревожить отца. Вся надежда на грядущее тезоименитство Александра Николаевича: в следующем году его высочеству будет двадцать три, запланированы грандиозные торжества и раздача наград, чинов, милостей. Неплохой повод обратиться с пересмотром дела Михаила.

— Только в следующем году? — совершенно поникла бабушка.

— Да, боюсь, что год ему придется отслужить на Кавказе.

— А ее величество Александра Федоровна? Помогите устроить нашу встречу. Я упала бы к ногам матушки-царицы, умолила бы замолвить за Мишу словечко.

— Я и с ней говорил. Обещала ходатайствовать, но надежды мало. Если что, сразу вас поставлю в известность.

— Помогите, батюшка Василий Андреевич, вы — единственный наш заступник. Был еще Сперанский да умер о прошлом годе, как на грех.

— Да, Сперанский умер, — подтвердил Жуковский невесело, — все мы смертны, к сожалению. Мне вот пятьдесят восемь, а я еще не сделал главного в своей жизни: все никак не закончу перевод «Одиссеи» Гомера на русский.

— Ох, какие ваши годы! Для мужчины самый расцвет. Я вот слышала, будто вы собираетесь под венец.

Он слегка улыбнулся.

— Да, теоретически собираюсь. Но практически вряд ли выйдет: больно уж невеста юна.

— Сколько же ей, коли не секрет?

— Только девятнадцать. Разница у нас тридцать восемь лет.

— Да, немало. Но бывает и больше. Так что не беда, вы еще детишек своих понянчите. У солидных отцов и у юных матерей получаются умнейшие детки.

— Вашими бы устами, Елизавета Алексеевна, да мед пить.

Жуковский слово свое сдержал и при помощи цесаревича оказался на чае у императрицы. Та вначале расспрашивала о своем наследнике, об его успехах в учебе, о грядущих планах самого наставника (собирался после 23-летия Александра выйти в отставку и уехать на лечение за границу), о новостях в литературных кругах. К слову возник вопрос о Лермонтове. Александра Федоровна сказала (разговор происходил на французском — самодержица, прусская принцесса, дочка короля Фридриха III, говорила по-русски не очень твердо):

— О, мон шер ами, я сама в отчаянии. Николя относится очень негативно к нашему проказнику. Прочитал «Героя нашего времени» и в негодовании бросил книжку в камин. Пушкина он тоже поругивал, но совсем не так.

— Получается, ничего сделать невозможно?

— Да, увы, мы пока бессильны. Пусть теперь послужит, а поближе к тезоименитству постараемся смягчить сердце его величества.

— Если не убьют на Кавказе…

Императрица перекрестилась.

— Господи, помилуй! На все воля Божья.

4

Сборы заняли несколько дней, отъезд был назначен на пятницу, 3 мая. Бабушка от отчаяния не смогла встать с постели, и прощание состоялось у нее в спальне. Михаил хорохорился, утешал, как мог, обещал регулярно писать. Повторял бесконечно: «Ничего, ничего, я еще вернусь. Вот увидите, что вернусь и подам в отставку. Перееду в Тарханы и всецело займусь сочинительством». — «Я тоже поеду в Тарханы». — «Ну, конечно, поедем вместе. Надоели эти столицы, хочется деревенской неспешности».

По дороге он заехал к Карамзиным. Тоже обещал часто писать. Успокаивал себя тем, что теперь на Кавказе многие друзья, а в ближайшее время станет еще больше: собираются Митя Фредерикс, Саша Долгорукий, Коля Жерве, не исключено, что и Монго. Чуть ли не весь «кружок шестнадцати». Видимо, нарочно власти отсылают неблагонадежную молодежь. Чтобы вновь не вышли на Сенатскую площадь.

В Первопрестольной Лермонтов оказался на третьи сутки, в понедельник. В городе было солнечно и тепло, колокольный звон на разные лады («сорок сороков»), запах плюшек и керосинных лавок, пьяные извозчики, стаи собак. Никакой светскости холодного Петербурга. Монастырские стены вперемежку с барскими особняками, грязь на мостовых, истошные крики зазывал.

Михаил поселился в домике бабушки на Молчановке, где когда-то жил в годы учебы в пансионе и университете. Здание было одноэтажное, скромное: несколько комнат, мезонин, людская. Дядька Андрей Иванович тут же по-деловому стал налаживать быт и хозяйство, пусть всего на неделю-другую, но тем не менее основательно. Поэт сам не знал, сколько пробудет в Москве. Ехать никуда дальше не хотелось. Для чего спешить, если никто не гонит палкой, можно посибаритствовать вволю?

Он думал, что как следует отоспится, но светало рано, и уже в шесть утра почувствовал себя бодро. Кофе пить в одиночестве было скучно — усадил рядом Андрея Ивановича, задирал по-доброму, спрашивал, а не стоит ли заехать в Тарханы, чтоб проведать его жену? Но слуга понимал, что хозяин шутить изволят, никуда на самом деле не поедут, и иллюзий не питал. Говорил:

— Да к чему ж теперя, Михаил Юрьевич? Столько лет уж не видилися. И еще не увидимся бог знает сколько. Постарели оба. Друг от дружки отвыкли. Токмо зря душу бередить — ей и мне.

— Но ведь плохо тебе без бабы?

— Я ужо привык.

— Как же ты обходишься? И к срамным девкам никогда не захаживаешь.

Слуга опускал глаза и бурчал:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});