Современная финская повесть - Сюльви Кекконен

Теперь мой черед, люди глядят на меня и ждут. Что же я скажу? Надо встать и сказать что-нибудь.

— Когда я слушал ваши речи, мне, откровенно говоря, показалось, что в нашем мировоззрении уже давно что-то прохудилось, сгнило, по крайней мере под небом так называемой свободной западной демократии, о других краях я ничего не могу сказать, потому что не знаю. Я отдал все, что имел, чтобы это мировоззрение выстояло, чтобы крепла свобода и самобытность мысли. Сначала я даже с оружием в руках защищал свои убеждения в тысяча девятьсот восемнадцатом и потом в отрядах ополчения в обеих войнах, но теперь мне начинает казаться, что меня бессовестно обманули, не потому, что где-то лучше, возможно, что и нет, вопрос ведь не в этом... Дорогие друзья, я старый человек, и речь не обо мне, но мне жаль этот чудный песчаный берег, и всех вас, окрестных жителей, и рыб в море. Когда эти жерла орудий на том берегу повернутся на сорок градусов, простите, эти заводские трубы, они сразу начнут травить рыбу, а ведь здесь вырастут такие же трубы; я уже так стар, что мне не стыдно вступаться за рыб, они ведь сами немые и беспомощные перед нами, людьми, но ведь и мы тоже немые и беспомощные перед окружающими нас phainomenonами и numenonами; как бы мы ни хотели, мы не можем погасить этот котел с варом, в котором борьба между видимой и невидимой действительностью кипела уже слишком долго и грозит разнести все вдребезги, мы немы перед ним, как рыбы...

— ...Он не пьяный... Может, просто больной... Я видел, как он пришел... Нет, наверно не пьяный... Эй, дядя... Послушай-ка, господин хороший, это общественное место... Вы что, больны?.. Давайте-ка наденем носки, дяденька, мы проводим вас на шоссе и найдем машину... Может, перегрелся на солнце... Да зачем тут полиция...

— Я хотел отчасти погасить свой долг тем рыбам, воды которых я тоже заражал, и тем людям, насиженные гнезда которых я превращал в пустоши.

— ...Перегрелся, конечно... Отведем его на шоссе... У тебя есть деньги на такси?.. Какого черта, вы же видите, что это образованный человек... Иди-ка, дядя, мы посадим тебя в машину, пока фараон не... Да, да, так... пошли...

Добросердечные люди, как заботятся обо мне.

— ...Вон такси идет... Этот господин хочет в город, ему стало плохо на пляже... Да нет же, не пьяный, черт возьми, разве не видите, образованный человек... Да, да, деньги есть... Ну, дядя, лезь-ка в машину, и фьють... Да, в город, куда тебя в городе отвезти? Ах, в клуб! Ты направлялся в клуб? У тебя деньги есть? Этот шофер хочет деньги вперед, гляди-ка ты, какой ты больной, да-а... да-а, вот тебе деньги, старина, я говорил, что это образованный господин... Ну, дуй, дядя, и повяжи голову хотя бы носотиркой, когда в другой раз на пляж придешь...

Водитель бросил на меня такой взгляд, будто я чудо морское. Ну и пусть. Машина тронулась. А я буду петь.

9

В клубе он наткнулся на старого знакомого подполковника и стал размышлять об армии. Был бы он помоложе, попросился бы в армию.

— Хейкки, да это же Хейкки, здорово, Хейкки, как ты поживаешь?

— Плохо: высокое давление, язва желудка, невроз сердца, вся туша в целом на пенсии, и только что получил солнечный удар.

— У тебя здесь какое-нибудь дело, или может, ко мне подсядешь?

— Ну и давно же мы не видались! Как поживаешь?

— По уши в долгах, господин капитан, всегда по уши в долгах. Рекомендую стаканчик вот этой влаги, — сказал подполковник и поднял бокал с темно-коричневой жидкостью.

— Что это?

— Белый ром и кока-кола.

— К чертям. Я хотел слегка перекусить и пойти домой... Девушка, у вас есть молодой картофель?.. Ах, только итальянский, не пойдет, спасибо... Ну, принесите пару кусочков хлеба, немного семги и чаю... Нет, спасибо, масла не надо.

Он ел, а старый знакомый пил. Был под его началом в 1918 году. Тогда еще совсем мальчишка — восемнадцати-девятнадцатилетний. Всегда готовый к драке. Патом участвовал в походе на Олонец, потом в зимней кампании и следующей за ней войне. Всякий раз, когда он встречал этого Сеппяярви, разговор шел о войне. Он слушал, тот рассказывал.

Подполковник Сеппяярви вспоминал свой последний военный год. Он был при взятии Рованиеми. Вот это было переживание. Будь он писателям, написал бы роман. Почему, никто не напишет? Потом был в Торнио и брал в плен немцев, но не передавал их русским, а незаметно переправлял через границу.

Он слушал, но думал о своем. Болтовня Сеппяярви воскресила в памяти старые времена. Откуда это — из проповедей или из притчей:

«Видел я князей, бредущих пешком, и слуг в седлах».

Надо бы проверить, так ли.

— Здесь есть Библия?

— Что?

— Библия здесь есть?

— На кой тебе черт?

— Посмотрел бы одно место. Вспомнилось, когда слушал твои рассказы.

— Сейчас узнаем. Девушка, принесите одну Библию и белый ром с кока-колой.

Девушка принесла ром. Библии в клубе не оказалось.

— Ну и не надо. Спасибо.

— ...спалили его просто забавы ради. И совсем они были не из вермахта, а так — всякий международный сброд. Их собрали из эсэсовцев Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии и Франции, Эту карательную дивизию Рендулич со зла забросил в Лапландию. Ему, конечно, Гитлер приказал. Гитлер просто бесновался от злости и хотел нам отомстить... Да, на чем же я остановился... Они воткнули ему штык в живот и повесили табличку: «Добро пожаловать в Муонио...» Когда наши парни, черт побери, это увидели... Вот огляделись они немного, ознакомились с местностью, пошли прямиком и схватили шестерых... Потом на обледенелом холме высекли их ременными пряжками.

Понимал ли сам проповедник или тот, кто сложил эту притчу, что это значит, когда слуги сидят в седлах? Наверное, он думал только о социальном и духовном несоответствии, только о демократии и ни о чем больше. А может быть, это был умный человек, который имел в виду совсем другое: чем безответственнее человек в нашем мире, тем легче ему вскочить в седло. Тот, кто действительно должен сидеть в седле, никогда в нем не сидит. Пустослов гарцует на коне, а философ бредет пешком.

Вон и этот тоже захлебываясь говорит об убийствах. Всю жизнь это его воодушевляло. Даже теперь еще эти воспоминания скрашивают его дни. И другие тоже так. Едва вспыхнет война, как люди приходят в воодушевление. Они на миг освобождаются от ответственности, которая их давит и мешает им жить. Тогда в седла вскакивают слуги, а князья бредут пешком.

Но при чем тут все это?

— Проповеди тут не помогут.

— Что?

— Говорю, нечего мне искать определения и подбирать притчи, поплетусь-ка я домой.

— Не понял. Эй, девушка, еще одну... Я говорю — лошадей надо было больше, от этих мотоигрушек все равно никакой пользы, только в грязи вязнут. А лошадка — лошадку в финских войнах не заменит никакая моторизованная игрушка... До тех пор, пока финны воюют, нужны лошади... Да, послушай-ка... Почему лошадям не поставили ни одного памятника?

— Не знаю, — сказал он и встал.

Сеппяярви остался обдумывать этот вопрос в обществе шестой порции рома.

10

Листья на прибрежных березах пожелтели.

Почти все лето настроение у него было подавленное. Безделье, срубленный сосняк на том берегу, старость и сочувствие близких — все давило его, о чем бы он ни думал. Он попытался освободиться от всех привязанностей, но ничего не выходило.

Особенно тяжело бывало днем — с того берега доносился шум работы. Ночью было полегче. Два теленка, ягнята, старая знакомая кошка-рыбачка. И книги.

Так шло время. Он ловил рыбу, топил баню, бодрствовал со своими мыслями, всеми забытый в июньских и июльских ночах. Теперь наступил август, и тяжесть исчезла.

Дни снова стали ясными, на душе посветлело. Лес начал пестреть. Вороны в этом году появились рано. Они каркали, напоминая об осени и перестуке топоров. Теперь это уже не ранило его. Пусть каркают.

В прибрежном березняке целыми семейками поднимались лисички.

Их много в этом году.

Вокруг маленьких елочек высыпали коричнево-красные подосиновики.

Он наклонился и сорвал гриб.

Как это удивительно, что они помогают деревьям расти. Он надломил ножку. Черная и пустая: червивая. Грибы почти все червивые. И все-таки помогают елкам. Выбросив гриб, он оглянулся. В нескольких метрах под березой мелькнуло что-то яично-желтое.

Разве не поразительно, что краски природы превосходят краски самых лучших картин? Он не раз вспоминал мох у лесных ламб: ржаво-коричневый и одновременно золотистый. Вспоминал щук в ламбах, зеленых с черным: чем не грунтовка для старых мастеров? Часто ему рисовались и желтые переливы лисичек.

Он лег на живот и стал разглядывать желтую семейку.

Шесть грибков уже поднялись из земли: два самых маленьких еще совсем выпуклые, третий, видно, на днях свернется вороночкой, он как раз преображается, а три больших уже превратились в желтые воронки.