Против энтропии (Статьи о литературе) - Евгений Витковский

В постсоветское время вышло больше десятка изданий Бодлера, в основном, разумеется, с ориентацией на старые переводы – чтобы платить поменьше, а лучше не платить ничего; были, однако, и серьезные издания. В 1993 год промелькнуло любительское, едва ли выше 100 экз., миниатюрное издание «Цветов зла»; оно вышло в Симферополе в 1994 году. В нем опубликован новый перевод «Альбатроса», сделанный Вадимом Алексеевым; что ж, процитируем его первую строфу:

У тупой матросни есть дурная забава –Альбатросов ловить. Эти птицы всегда,Как недвижный эскорт, возле мачт величавоПровожают над горькою бездной суда.

Нечего и говорить, что в примечаниях стоит ссылка на публикацию моей статьи в «Литературной учебе». Что и говорить, «горькую бездну» Алексеев поставил в строку красиво, да только зачем было ставить точку в середине первой строки? «Возле мачт» огромный альбатрос не летает – он там только крылья поломает, он летит вслед за кормой, отлично зная, куда что с корабля выбрасывают – потому как не ради красоты он, альбатрос, летит за кораблем, не из романтизма – а вполне в рассуждении чего бы покушать. Ну, во второй строфе выплыла незабываемая рифма «насилья-крылья», а финал так и вовсе оказался неожиданным: последняя строка без малейших изменений просто взята из перевода В. Левика: «Исполинские крылья мешают тебе»; но и этого мало – рифмующаяся часть третьей с конца строки («…непокорный судьбе») без малейшей правки взята оттуда же! Словом, перед нами новые вариации «Штампа на службе…» (см. главу третью).

Ссылки на статью, опубликованную в Литературной учебе», неизбежно стоят в десятитомнике В. Набокова (даром что мне о Набокове цензура даже в 1987 году писать не разрешила – все-таки журнал издавался ЦК ВЛКСМ), во многих других изданиях. Не буду уж вспоминать о том, «какое сделал я дурное дело», опубликовав полный подстрочник «Альбатроса» – в редакцию немедленно пошли самотеком новые и новые переводы, недостатком которых было только то, что в основном они были если и не хуже, то никак не лучше старых.

Наконец, харьковское издательство «Фолио» предложило мне составить двухтомное «Избранное» Бодлера по своему разумению. Поскольку с «Альбатросом» я оказался при четырнадцати переводах, из которых мне по тем или иным причинам не годился ни один (в основном корпусе принципиально ставился перевод, сделанный ямбом – и только), оставалось одно: делать самому или заказать новый. Если в случае с «Пьяным кораблем» я выбрал первый вариант, то в случае с «Альбатросом» – второй, благо Владимир Микушевич, чья работа меня чаще всего устраивает, любезно согласился этот перевод сделать. После нескольких доработок перевод был готов – и он увидел в свет в составленном мною двухтомнике Бодлера[0.91]. С этого перевода, кстати, начинается для России Бодлер XXI века. Хочется верить, что век для него будет удачным: великий поэт заслужил что угодно, кроме забвения.

Возвратившийся ветер

(Поэзия русской эмиграции)

Ну да, возвращается ветер на круги своя. Только вечер – вот вечер сегодня другой.

Игорь Чиннов

Всероссийский словарь-толкователь (т. 3, 1895 г., изд. А. А. Каспари) дает исчерпывающее объяснение тому, что такое эмиграция:

«Этим словом обозначается временное или окончательное выселение, оставление отечества вследствие религиозных, политических, экономических или каких-либо других причин».

В словаре Владимира Даля еще проще:

«Эмиграция, выселение, высел, переселение, выход в чужбину, в новое отечество».

Хотя словарь Каспари издан позже словаря Даля, но впечатление такое, что Каспари говорит от имени первой волны русской эмиграции (1919– 1925), Даль – от имени второй (1941– 1945). У Каспари – какая-то слабая надежда на то, что «выселение» временное. У Даля – никакой надежды. Разве что само отечество переменится. Только ждать такой перемены иной раз эмигрантам приходится непомерно долго. Один из лучших русских романистов XX века Марк Алданов – тоже, кстати, эмигрант первой волны – в романе «Девятое термидора» устами своего героя Пьера Ламора говорит:

«Эти наши неизлечимые эмигранты убеждены, что через месяц революция кончится, и они вернутся к власти во Франции, перевешав всех мятежников. У власти-то они будут, – эмигранты почти всегда приходят к власти, даже самые глупые, – но очень не скоро. <…> Я у своих знакомых эмигрантов спрашиваю: имеете ли вы возможность переждать за границей без дела лет десять? Тогда храните гордую позу и высоко держите знамя… А если не имеете возможности, то понемногу начинайте утверждать, что в революции далеко не все скверно; есть хорошие начала, здоровые идеи, ценные завоевания, ха-ха-ха!..»

В этом издевательском пассаже Алданова-Ламора всего важней, видимо, заключительный мефистофельский смех: автор – и тем более его загадочный герой – применительно к результатам русской революции не обольщается; опираясь на избранную им «картезианскую» концепцию истории, он твердо знает, что никаких десяти лет для возвращения не хватит, нужно самое малое – полвека, а то и целого столетия окажется мало. Что же касается пресловутого «суда истории», который якобы рано или поздно определит для всех подлинное место, – а значит, и эмигрантов, «дезертиров России», тоже оправдает, – то в том же романе и тот же герой уже всерьез роняет фразу:

«Нет суда истории, есть суд историков, и он меняется каждое десятилетие».

Термин «поэт-эмигрант» в нашем литературоведении с начала двадцатых годов и аж до конца 1986 года (до первых журнальных публикаций Ходасевича и Набокова, если быть точным) означал то же самое приблизительно, что желтая звезда на рукаве и на груди при Гитлере: «Ату его!» Однако загонщики улюлюкали мало и осторожно, лишнее улюлюканье не поощрялось: к чему ругать эмиграцию вместе с ее гниющей – а то и вовсе сгнившей – литературой, если проще сделать вид, что ее вовсе нет? Число наших специалистов по литературе русского зарубежья до последних лет было таково, что, доведись их пересчитывать по пальцам, глядишь, еще и не все пальцы на одной руке пришлось бы загнуть к ладони. Лишь вторая половина восьмидесятых годов принесла неожиданность: эти самые пальцы, прижатые к ладони, дрогнули и сложились в известную фигуру кукиша: выяснилось, что в СССР есть – пусть немного, но есть! – специалисты по этой литературе, скажем так, «неформальные». К ним и начали обращаться издательства за материалом для публикаций. Где лучше, где хуже, но с помощью такого вот классического для России «авося» первое знакомство внутри-российского читателя с вне-российским писателем уже состоялось.

Вопрос о том, одна русская литература или две (т. е. внутри России и вне ее), вообще некорректен. Русских литератур, если говорить лишь о языке, не одна и не две и даже не двадцать две, сравните лишь региональные литературы Петербурга и, скажем, Владивостока для ясности этого утверждения; во всем мире создается литература на английском языке, но никому и в голову не приходит утверждать, что вся эта литература – английская. Но как минимум одна общая черта у всей русской литературы после 1917 года прослеживается: вся литература этого периода сидела.

В лагерях.

В эмиграция,

В темных углах.

В эвакуации. (Ахматова была эвакуирована не только в Ташкент, но и – позже – в переводы древнекорейской и древнеегипетской лирики. Андрей Платонов – в сказочники). Сидела литература, наконец, просто сиднем, как Булгаков или Всеволод Вячеславович Иванов: одно что-нибудь идет на сцене, все прочее лежит в столе.

Наш четырехтомник посвящен не самой большой, но очень важной ветви русской поэзии: той, которая сидела (да и сидит) в эмиграции. Многие из авторов, впрочем, в иные периоды своей жизни самым натуральным образом сидели в тюрьмах и лагерях – у Гитлера (В. Корвин-Пиотровский, А. Неймирок), у Сталина (А. Эйснер, А. Ачаир), у Тито (И. Н. Голенищев-Кутузов) – и во многих других местах; многим это стоило жизни. Но объединяет наших авторов то, что литературным творчеством занимались они в 1920– 1990-е годы, сидя в эмиграции.

Эмигрантскую литературу – и поэзию – создала советская власть.

Она же создала и советскую литературу, хотя сам этот термин все-таки ошибочен. Как заметил в свое время архиепископ Иоанн Сан-Францисский, он же в миру Дмитрий Шаховской, он же в поэзии – поэт Странник, в таком случае, если давать названия литератур согласно политическим структурам, можно многие западные литературы объявить «парламентскими» и т. д. Тем более невозможно объявить «советской литературой» «Доктора Живаго», «Мастера и Маргариту», ахматовский «Реквием», стихи и прозу Даниила Андреева, созданные во Владимирской тюрьме.

А вот те, кто покидал Россию в первой половине двадцатых, тем более в первой половине сороковых, бежали именно от советской власти. Не воздвигнись она – почти никто бы на чужбину не двинулся. Сохранив же русский язык за семьдесят лет «такого маяния» (Г. Иванов) в чужих краях, литература русского зарубежья накопила немалые богатства. На наш взгляд, поэзия – все же самая ценная часть наследия русского зарубежья.