Современная вест-индская новелла - У. Артур

Дело не только в безысходной печали, которую я увидел на его лице, и не в этой его безвольной позе, не в приплюснутой сигарете на нижней губе… У него вид человека, которому глубоко на все наплевать. И эта его поза не показная — так обычно выглядит человек, которому жизнь переломила хребет, только сейчас он похож на уставшего мальчишку, вернее, на взрослого парня, для которого все кончено; и в то же время он удивительно напоминает мне того мальчика, который очнулся в то давнее утро и с ужасом смотрел на меня. И я чувствую: одно мое неосторожное движение, и рот его, как тогда, раскроется в испуганном крике.

Солнце припекает. Трава на газонах зеленая, ухоженная, красивая, а земля темная и тучная, это похоже на лесную делянку у нас на родине — ты только что расчистил ее под посев и уже заранее представляешь себе все, что на ней вырастет, чувствуешь подошвами сырую землю и видишь будущие всходы, маленькие, раздвоенные ростки, день за днем поднимающиеся все выше. Несколько школьниц в вызывающих позах сидят на парапете тротуара — все в очень коротких голубых юбчонках, — они смеются и громко разговаривают, стараясь привлечь к себе внимание. Автобусы подъезжают и отъезжают. Время от времени останавливаются такси, которые тут же поворачивают обратно. Весь мир куда-то движется. Только я и мой брат за бортом этого движения, мы почему-то оказались здесь, среди этих колонн: я в своем рабочем комбинезоне, он в своем уже изрядно потрепанном и мешковатом костюме, даже складка на брюках исчезла. И потом, эта сигаретка на губе… Хотел бы я, чтоб он всю жизнь курил самые лучшие сигареты…

Только бы он не сбился с пути, как сын Стивена. Очень не хочу этого. Вдруг захотелось подойти к нему, обнять, погладить по голове, снова почувствовать родной запах… сказать ему, что все идет как надо, что я защищу его, что ему не обязательно учиться дальше, что он свободный человек. Вот бы он сейчас мне улыбнулся… Но он не улыбнется. Если я подойду к нему сейчас, то напугаю его и рот его снова раскроется в безмолвном крике… Я сам виноват во всем, мне и нести этот крест. Я не могу к нему подойти. Мне остается только стоять за колонной и смотреть…

Он гасит сигарету и, подхватив учебники, выходит через большие железные ворота на улицу. Время ленча, люди выходят из своих контор. Он смешивается с толпой. Но ему некуда идти. А после того как я теряю его из виду, я сознаю, что и мне тоже некуда идти, что моей лондонской жизни пришел конец.

Мне некуда идти, и я, точно так же как Дэйо, просто слоняюсь среди туристов. Роти-закусочная. Петля, которую я сам накинул себе на шею. Как было бы здорово, подумал я, бросить все как есть. Пусть портится позавчерашний кэрри, пусть протухает и краснеет эта отрава, и пусть пыль падает с потолка и засыпает толстым слоем все в этой проклятой лавке. Надо увезти Дэйо на родину, пока он не наделал глупостей. Только бы хватило сил распроститься со здешней загубленной жизнью.

Распроститься с подвалом и лунатичкой наверху, с окнами, которые не выходят никуда. А эти ночи в подвале со скребущимися крысами! Как-то раз я отодвинул коробку, чтобы засыпать в нору отравы, и увидел на дне коробки следы когтей, которые исцарапали мне душу, и что-то белое, похожее на клочья шерсти… Пусть крысы выходят на волю. Здешней жизни конец. Я готов покончить с ней. Я приехал сюда ни с чем, у меня нет ничего, и уеду ни с чем.

Всю вторую половину дня я чувствую себя так, будто у меня свалилась гора с плеч. Я презираю все, что попадается мне на глаза, и, даже когда перестаю бродить по улицам — уже к вечеру, — я все еще презираю все это — автобусы, кондукторов, улицу…

Я презираю белых парней, которые приходят в мою лавку вечером. Они пришли специально, чтобы досадить мне. Но сегодня это им не удастся. Мне ни к чему скандалить с ними сегодня. Они подзуживают меня. Но я сдерживаюсь — я стал сильнее. Самсон вернул свои волосы, он опять сильный. И ему теперь на все наплевать. Он садится на обратный корабль, и ему нет дела до того, что ночью морская вода черная, а утром она станет голубой. Ему бы еще немножко силы, и он уедет отсюда. Он сматывается — пусть все здесь покрывается пылью и крысы выходят из своих нор.

Опять разбитые стаканы и тарелки. Опять эти словечки и этот смех. Пусть бьют посуду. Я заберу с собой Дэйо, и его лицо больше не будет печальным, и рот никогда не раскроется в крике. Я ухожу, я уезжаю — и нож зажат у меня в руке. Но когда я уже у двери, мне вдруг хочется завыть. Я снова вижу лицо Дэйо и чувствую, как сила выходит из меня, а кости мои вновь превращаются в проволоку. Эти люди отобрали у меня деньги, загубили мою жизнь… Я закрываю дверь, повертываю ключ в замке, потом поворачиваюсь спиной к двери и узнаю собственный голос: «Я забираю с собой одного из вас, сегодня мы с ним уходим…» И больше я уже не слышу своего голоса.

Потом, когда все успокаивается, я вижу удивленное лицо мальчика. Он и Дэйо — товарищи по колледжу, и Дэйо гостит у них в старомодном деревянном английском доме. Это какая-то случайность, недоразумение — они только что мирно играли. Но как просто в него входит нож, как просто падает на землю тело! Я боюсь смотреть вниз. Дэйо глядит на меня и открывает рот, чтобы закричать, но крика не слышно. Он хочет, чтобы я помог ему, его глаза вылезают из орбит от страха, а я ничем не могу ему помочь. Его ждет виселица. Я не хочу этого допустить. Внутри у меня все смешалось: любовь и страх — оба чувства, которые я нес в себе все это время, взорвались, раскололись на куски и смертельно ранили меня… Шума пока никто не поднимает. Труп в сундуке, как в фильме «Веревка», — он там, в этом английском доме. Потом наступает самое худшее: тягостная верховая прогулка и обед с родителями мальчика. Дэйо дрожит, он плохой актер, он выдаст себя. Кажется, что это его тело в сундуке. Или мое… Так бывает во сне: вы не можете пошевельнуться, хотя вам хочется поскорее проснуться…

Потом поднимается шум, я чувствую: что-то случилось с моим правым глазом, но не могу пошевелить рукой, чтобы пощупать его.

Фрэнк едет вместе со мной в автобусе. Я у окна, смотрю на дорогу, он — прямо против меня. Мы перебираемся на другой вокзал и садимся в другой поезд. Потом снова поедем на автобусе. И в конце пути, в каком-то доме и в какой-то церкви, я увижу моего брата и белую девушку, на которой он женится. Все эти три года Дэйо идет «своим путем». И вот он дошел: бросил учиться и поступает работать.

Я привык к тому, что он возвращается каждый день в наш подвал, и, когда он впервые не приходит, для меня словно наступает конец света. Ему стало лучше без меня, он во мне больше не нуждается. Я потерял его, я не смогу принять ту жизнь, в которую он вступает. Я не смогу принять людей, с которыми он собирается породниться. Иногда я думаю о нем как о совершенно чужом человеке, совсем не похожем на того, которого я знал раньше. А иногда вижу его таким, как и прежде, и чувствую, что он один на свете, как и я.

Дождь кончился, и выглянуло солнце. Мимо окон проносятся задние стены высоких домов. Сплошной серый кирпич, и только оконные рамы ярко-красные или ярко-зеленые. Люди живут друг над дружкой. На козырьках балконов и выступающих плоских крышах набросан всякий хлам, редко где мелькнет зеленое растеньице в горшочке за окном, по которому непрерывно струится вода. Они все живут как в шкафу — каждый на своей полке. Здесь человек может оставить все как есть и бесследно исчезнуть. На его место приедет кто-нибудь другой, все вычистит и вымоет и будет жить там до тех пор, пока его не заменит следующий…

Мы приезжаем на нужную станцию, кажется, где-то недалеко от Лондона. Вокзальное здание небольшое, низкое, дома за ним — маленькие и опрятные, из красного кирпича, с короткими дымящими трубами. Большие рекламные щиты на станционном дворе назойливо убеждают, что все здесь счастливы, — люди улыбаются под зонтиком в форме крыши, люди едят сосиски и строят смешные рожи, благополучные семьи сидят за обеденным столом…

Когда мы ждем на остановке автобуса, чтобы преодолеть последний, решающий отрезок пути, ко мне возвращается мое возбужденное состояние. Улица широкая, все вокруг вычищено и вылизано, и я чувствую себя выставленным напоказ. Но Фрэнк, который хорошо меня знает, уже начеку. Он придвигается ко мне ближе, словно хочет защитить меня от слабых порывов ветерка. Свежий ветер обескровил его лицо и слегка вздымает реденькие волосы на голове — он становится похож на мальчишку. Я представляю его уличным мальчишкой — сам не знаю почему — с грязным лицом и в грязной одежде, как те дети, что выпрашивают у прохожих пенни. Думая об этом, я смотрю вниз, на большие начищенные ботинки Фрэнка; в это время к нему подходит девчоночка в коротеньких джинсах и, обняв его колени, начинает клянчить пенни. Он говорит, что у него нет денег; тогда она хлопает ладошкой по его ноге: «У тебя есть пенни!» Совсем маленькая девочка, она даже не понимает, что делает, приставая к незнакомцам, она еще не знает толком, что такое деньги. Но белое лицо Фрэнка становится суровым, и, даже после того как девчушка отходит от него, он все еще не может справиться с собой. Спасает положение подошедший автобус.