Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

— Ты очень милый, — говорю я ему, пока он массирует мои ступни. Массаж очень приятен, но еще приятнее физический контакт с другим человеческим существом.

— Ты тоже.

— Правда? Ты так думаешь?

— Все очень милые, — подтверждает он.

Я оглядываю комнату. Очень, очень медленно, как через те старые тяжелые панорамные устройства на смотровых площадках, в которые нужно бросить монетку. И я вижу, что он прав. Все люди исключительно милые, у каждого теплая, блаженная улыбка и прекрасное лицо, излучающее счастье.

— Вот только… — Это нехорошая мысль, и я останавливаю себя. Но не могу, потому что наркотик заставляет меня говорить правду. — Вот только тебе не кажется, что все выглядело бы не так, если бы мы не приняли наркотик?

— Может быть, то, что ты видишь благодаря наркотику, и есть истина.

— Точно! — Я соглашаюсь без размышлений, потому что это то, что я и хочу услышать. — Да, ты прав — как тебя зовут?

— Аарон.

— Прекрасное имя. Как у мавра в «Тите Андронике». Читал? Замечательная пьеса. Все погибают ужасной смертью. Печально. Просто ужасно. И все из-за Аарона. Но ты совсем на него не похож. Ты — милый Аарон.

Я хочу пожать его руку. Обнять его. Я наклоняюсь вперед и так и делаю.

— Просто замечательный Аарон, — говорю я, наслаждаясь его щетинистым лицом, его худощавостью, его запахом мужчины.

Я отодвигаюсь, внезапно почувствовав беспокойство.

— Ты не против того, что я так веду себя?

— Нет. Это можно.

— Несмотря на то, что ты не под экстази?

— Обо мне не беспокойся. Просто делай то, что тебе нравится.

— Ты действительно нравишься мне. Как будто мы всегда были знакомы. Почти так, будто между нами любовь.

Аарон кивает.

— Я не гей и никогда им не был, — говорю я.

— Я знаю, — говорит он.

— Хотя у меня нет ничего против геев. Они мне даже нравятся. Некоторые из лучших моих знакомых — геи. Иногда мне хотелось узнать, не гей ли я. Особенно в приготовительной школе. У вас, в Америке, есть приготовительные школы? Типа интернатов?

— Да, у нас есть интернаты. Но они не так распространены, как здесь.

— Я, наверно, слишком много болтаю. Если не хочешь, я не буду тебя здесь задерживать. Хотя мне бы хотелось, чтобы ты остался, потому что — ведь это находит волнами, верно? Некоторое время назад мне стало немного… ну, почти грустно. Показалось, что все кончилось. А мне не хотелось, чтобы кончалось.

— Это еще не конец.

— Но когда это кончится — со мной все будет в порядке?

— С тобой все будет в порядке.

— А новые подъемы еще будут?

— Еще будут.

— Хорошо.

— Да.

— Я хотел сказать, мне кажется, опять начинается…

И конечно, это повторяется еще много раз. Еще четыре часа, когда я улетаю, держу кого-то за руку, поглаживаю и говорю о вечных истинах, с нетвердыми перерывами спуска, делающими ощущения под экстази такими непрочными и мучительными.

Лично я предпочел бы обойтись без них. Так же как лучше было бы без смерти. Я пожаловался на это однажды моему другу Тиму и сказал: «Ну почему мы должны умереть, почему? Это так ужасно несправедливо». А Тим ответил: «Если бы не было смерти, мы бы так не любили жизнь. Смерть придает значение нашей жизни и заставляет заниматься вещами, которые иначе были бы бессмысленны, такими как искусство, чтобы попытаться побороть ее». (Тим, конечно, не выражается столь высокопарно — я просто передаю суть.)

Короче, то, чем замечателен экстази, делает его и таким ужасным — это присущее ему затухание. В тот момент, когда ты понимаешь, что чувствуешь кайф, ты начинаешь чувствовать, что действие наркотика начинает слабеть.

Все происходит примерно так:

И хотя после первого (и самого мощного, самого головоломного) улета ты знаешь, что у тебя впереди еще несколько таких приступов наслаждения, ты знаешь также, что все лучшее уже в прошлом и в целом начался спуск с горы.

Более того, ты знаешь, что, сколько бы ты в будущем ни принял таблеток, ни одна из них не даст таких волшебных ощущений, как первая. И это еще одна из мерзких особенностей экстази. Закон убывания плодородия.

Должен сказать, что выход не кажется мне таким ужасным, как все говорят. Может быть, если вечером в субботу класть одну на другую, то в среду действительно будет худо. Но часто следующий после экстази день дает очень приятные ощущения. Чувствуешь себя спокойным, благожелательным, защищенным от действительности.

Есть удивительный побочный эффект — потребность слушать повторяющиеся ритмы. В данное время ее легко удовлетворить, потому что встречаешь их везде — в магазинах, на радио, в детских телепередачах. Но в 1987 году приходилось довольствоваться полицейскими сиренами и пневматическими дрелями.

Теперь перенесемся на полгода вперед и посмотрим, что изменилось.

Сейчас середина 1988 года, и я стою перед клубом «Wag» в Сохо в ожидании впуска на вечеринку «эсид хауз» под названием «Love» — не таким крутым местом, как «Shoom» Дэнни Рэмплинга, где вы просто обязаны были побывать, если увлекались этой музыкой, но мы еще доберемся до него.

На улице слишком холодно для того, во что я одет: пара обтягивающих белых велосипедных трусов с Мадонной в промежности, купленных в «Бой» на Кингз-роуд, и футболка со смайликом, которую я тогда достал с большим трудом, а через несколько месяцев они будут на каждом углу и совершенно устареют. Я взял также большой красный шарф в горошек, который собираюсь надеть вместо шейного платка. Но надену я его, только попав в клуб. Здесь, на улице, я стесняюсь.

Пока я шел от метро к клубу, меня разглядывали встречавшиеся в этот пятничный вечер люди — пожилые, вышедшие в ресторан или в театр, парочки среднего возраста и даже молодежь моего или более юного возраста. Они читали в газетах про таких типов, как я: ужасные истории о новом наркотике designer, который мы все принимаем, и этой музыке «эсид хауз», которую мы слушаем. Никогда еще на меня так не смотрели — будто я представляю собой необычную, новую угрозу для общества. Из-за этого я испытываю некоторое смущение. И ужасное самодовольство. Теперь я понимаю, как чувствовали себя в 1976 году панки со своими английскими булавками и кожаными штанами. Правда, я не чувствую себя участником какой-нибудь революции. Я не хочу изменить мир. Я просто хочу, чтобы все жили так же, как я.

И я старался, в самом деле. Вот так, наверно, было с апостолами после того, как Иисус воскрес из мертвых. Слышишь невероятное известие: Господь вознесся, Он приходил, чтобы искупить ваши грехи. И никому это не интересно, потому что незаметно никаких изменений: та же работа, живешь в том же доме с теми же людьми, секса сколько было, столько и осталось — так в чем же разница? Как знать — может быть, ты лишь проповедуешь очередной странный культ, который сегодня есть, а завтра исчезнет без следа?