Под кровью — грязь - Александр Золотько

   Палач не ответил.

   – Твоя режиссура?

   – Я же сказал, это экспромт. Это их вечер. Это они сами решают, что делать.

   – Ну, ты, как режиссер, доволен?

   – А ты, как Наблюдатель? Это же не я все придумал. Ты же очень давно знал, что должно произойти нечто подобное. Это ведь входит в ваши планы. Я их только выполняю.

   – Это, – Гаврилин качнул головой, – в планы не входило.

   – Разве? – Палач обернулся, наконец, к Гаврилину. – Ты считаешь, что Центр досуга выглядел бы сейчас… извини – на Рождество, лучше? Триста человек под огнем автоматов выглядят более эстетично, чем сорок? Да?

   Гаврилин промолчал. Палач прав. Прав. Прав. Прав.

   А что же тогда делает здесь он, гуманный и чистенький наблюдатель? Наблюдает? Чтобы потом все изложить начальству? А начальству нужны его наблюдения? Начальству, неизвестному, недосягаемому начальству совершенно насрать на то, КАК выполняются его приказы. Его интересует только, что они, эти приказы, ВЫПОЛНЯЮТСЯ.

   Лицо Гаврилина обдало жаром. Он здесь, он выполнил требования Палача, но теперь даже это теряет смысл. Двести килограммов пластиковой взрывчатки. Ну и что? Что с того, что Палач может взорвать эту взрывчатку? Начальство будет недовольно? А может, начальству именно и было нужно несколько сот трупов на праздник?

   И теперь его, такого жертвенного, такого инициативного, просто уберут по окончании мероприятия. Чтобы не мешал. И если Палач не соврал, если он, действительно, собирается ему сообщить, где именно заложена взрывчатка и как к ней подступиться, то где гарантия, что ее все-таки не взорвут из самых высоких политических соображений?

   И тогда совершенно бессмысленной выглядит его попытка спасти жизни людям, которых никогда не видел.

   Мать твою! Сука. А кто, собственно, сука? Жизнь? Судьба? Гаврилину захотелось заскулить.

   Что остается? Ждать? Ждать, пока эти подонки наиграются, пока решать закончить праздник? Пока Палач соизволит сообщить, где взрывчатка? А до тех пор наслаждаться зрелищем?

   – Ты своим детишкам после утренника, наверное, еще и банкет запланировал? – неожиданно для себя спросил у Палача Гаврилин.

   – Мои детишки после утренника решили разобраться со мной, раз и навсегда. Солдат подрос, никого не хочет иметь над собой.

   – Так что, они и тебя могут прямо сейчас пришить? – спросил Гаврилин.

   – Сейчас – не могут. Мы успели заработать довольно большие деньги. А они у меня. Так что…

   – Весело…

   – Нормально.

   – Тебе виднее.

   Грязь

   – А сейчас мы с вами повеселимся, – Агеев улыбнулся и подошел к столикам.

   Боятся. Это чувство пьянило Агеева как водка, как спирт, как… Какие, к черту, наркотики… Вот это все, животный страх, испуг на лицах, готовность выполнить любые его приказы – вот с этим ничто не сможет сравниться. Он всемогущ, он может повелевать их жизнями, он может их заставить…

   – Я хочу вам предложить интересную игру. Очень интересную игру. Вы все будете в нее играть. Очень простые условия, и очень большой выигрыш. Сыграем?

   Агеев подошел к ближнему столику.

   – Вы ведь хотите со мной сыграть? Правда?

   За столиком сидели две пары, почти его ровесники.

   – Не слышу? – Агеев протянул микрофон девушке.

   – Хотим.

   – Умница. Только ты даже правилами не поинтересовалась. Так хочется поиграть!

   Блондин громко хмыкнул в дверях.

   – А правила очень простые. Я, как водящий, даю вами задание, а вы его выполняете. Если нет, – умирает ровно один человек. Либо вы, либо кто-нибудь другой. Понятно?

   Девушка, которой Агеев протягивал микрофон, попыталась что-то сказать, но не смогла.

   – Не слышу!

   – По-поняла…

   – Вот и славно. Если кто-то не понял, скажите, мои приятели вам объяснят. Все поняли? Тогда кто хочет сыграть первым? Есть желающие?

   Агеев обвел зал взглядом, с наслаждением видя, что все без исключения опускают глаза.

   – Неужели, нету желающих? Напрасно. Те, кто первым начнет играть, получат самое простое задание. Все еще никто не хочет? Ах да! Я забыл сказать, какой вас ожидает выигрыш.

   Агеев выдержал паузу. Словно током било его изнутри. Хорошо, хоть голос не дрожал.

   – Тот, кто сыграет в нашу праздничную игру, сможет остаться живым. Я не обещаю, но шансы у него появятся.

   Агеев оглядел зал. Неужели кто-нибудь вызовется сам? Да нет, слабо им! Стадо. Отара баранов.

   – Никто не хочет остаться в живых? Придется тогда мне самому заняться спасением ваших жизней.

   Агеев снова наклонился к девушке за передним столиком:

   – Тебя как зовут?

   – Оля…

   – Первой в нашу замечательную игру будет играть девушка с прекрасным именем Оля. Пойдем на сцену, Оленька.

   – Пожалуйста… – еле слышно сказала девушка.

   – Так нельзя, я еще не дал задание, а ты уже отказываешься. Это не по правилам. – Агеев подтолкнул девушку стволом пистолета, она вздрогнула, как от прикосновения огня, встала и пошла за Агеевым.

   – Вот и славно, – сказал Агеев и облизнул губы. – Оленька, а ты с кем сегодня пришла сюда? С друзьями?

   Голос Агеева дрогнул, чуть было не сорвался. Агеев сглотнул, попытался немного успокоится.

   – С друзьями…

   – А среди… – Агеев откашлялся, – среди них есть твой парень?

   – Что?

   – Ну, твой парень, или ты с подругой?

   – Парень… Миша.

   – Миша… – Агеев посмотрел на парня. – Зал приветствует Мишу.

   Тишина. Агеев посмотрел на зал.

   – Я не слышу аплодисментов! Я. Не. Слышу. Аплодисментов. – Пистолет медленно поднялся и повернулся дулом к залу. – Ну? Зал приветствует Мишу.

   Кто-то хлопнул в ладоши, потом кто-то еще, потом начали хлопать все.

   – Вот так, – сказал Агеев, – а теперь Оля нам скажет, хочет она или нет, чтобы Миша умер?

   Девушка побледнела и качнулась.

   – Не нужно обмороков, не нужно. Ты ведь не хочешь, чтобы Миша умер? Нет? Я тоже не хочу. Правда, хорошо?

   – Хорошо…

   – А ты хотела бы сделать ему подарок? Хотела?

   – Да…

   – Вот я тебе и предоставляю такую возможность. – Агеев снова сглотнул. – На Новый год ты подаришь своему Мише стриптиз.

   Девушка зажмурилась.

   – Можешь приступать, – сказал Агеев, – заодно подаришь ему еще и жизнь.

   Блондин засмеялся, его поддержал Бес.

   – Люди ждут, – сказал Агеев. – Музыку, маэстро!

   Музыкант нажал кнопку, и заиграла музыка.

   Палач

   Это не он привел сюда их. Не он. Ему приказали. Он только выполняет приказ. Люди захотели, чтобы он организовал это и он, как оружие, был просто обязан это сделать.

   Неправда. Он сам все это спланировал. Сам. Ведь можно было обойтись только одной кровью. Просто кровью, которой он и так достаточно пролил. Но он решил, что нужна грязь, что он должен ткнуть всех этих людишек мордой в грязь, заставить их почувствовать ее гнилостный вкус, захлебнуться в ней, выпачкать в этой грязи их чистенькие руки…

   … И вместо этого сам сейчас не может дышать из-за подступившей тошноты. Девчонка дрожащими руками стаскивала с себя одежду, Агеев отошел к столу и налил себе воды. У него дрожат руки.

   И не от страха. Он ведь возбужден! Ему нравится все происходящее. Он получает от этого наслаждение. Блондин уже почти забыл о том, что ему нужно следить за залом, он весь там, возле раздевающейся девушки.

   Бес… Хитрый Бес, вчера сдавший ему всех своих товарищей. Бес, который знает, что после окончания акции ему предстоит покончить с ними. Вернее, который думает, что ему придется это делать. Даже он не сводит с девушки глаз.

   Палач откинулся на спинку стула. Кто во всем этом виноват? Он? Но он ведь не заставлял этих сопляков вести себя так, он даже не учил их убивать. Они сами хотели это делать. Они уже такими пришли к нему из мира людей.

   Так почему же он сейчас испытывает щемящее чувство вины, которого не испытывал уже давно…

   Нет, недавно. Когда хоронил Дашу и Володю. Но то была вина перед ними, перед его группой, а сейчас? Перед кем он чувствует вину? Неужели перед этими людьми, к которым никогда не относился как чему-нибудь значимому?

   Палач сцепил пальцы рук. Жалость? Жалость? К ним? Или к себе?

   Что с ним происходит? Как там сказал вчера этот Наблюдатель? Исповедаться?

   Сам Палач с ним тогда согласился, да, исповедаться, рассказать о том, что чувствует, что думает, что сделало его таким, и почему он поступил именно так, а не иначе.

   Да, исповедаться, но почему, почему сейчас ему кажется, что это не все, что вовсе не таким уж важным является это, что не кажется таким необходимым передать вершителям его судьбы послание?