Избранное - Эрвин Штритматтер

Его охватывает беспокойство, и от работы оно не проходит. Просыпаются желания, просыпаются и ноют, как старые раны. По вечерам Оле покидает Эммину лачугу и слоняется бог весть где. Да, втянув голову в плечи, он выползает из своей норы, хотя прежде она не была для него ни узка, ни тесна. За колченогим столом, над грудой справочников привык он в последние годы обретать то, что вроде бы придавало полноту его жизни. А теперь бродит как неприкаянный. И, стало быть, не случайно прогнал он благочестивого Германа из-под окна спящей Мертке.

Однажды вечером, после конца работы, он отправляется на стройплощадку к Коровьему озеру. Подручные новой птичницы Иозеф Барташ и Карл Либшер здороваются с ним почтительно, чуть ли не подобострастно, но подсобить в работе не приглашают. А эта Марта — ведь не Мертке же ее полное имя, — напялив на себя штаны, скачет через доски и балки, приветливо кивает ему и скрывается за нестругаными стенами нового сарая.

Зато Вильм Хольтен отпускает по адресу Оле наглую шутку:

— Чего ты тут зря околачиваешься? Раз я тут, все будет в порядке.

Ах, так! Здорово, ничего не скажешь. Этот рыжий дурень вздумал здесь распоряжаться, да еще задирает нос.

И вдруг Оле, любивший некогда Хольтена, как родного брата, замечает, что у милейшего родственничка лицо не только жуликоватое, но вдобавок еще украшено крупными, лошадиными зубами — как нарочно, чтобы скалиться.

Не подумайте, чего доброго, что Оле позволит отшвырнуть себя в сторону, как пересохший репей. Он и на другой вечер предпринимает очередную попытку, потому что может помочь хорошим советом, может пригодиться той же Мертке. Но из этой затеи ничего не выходит. Кто-то хватает его сзади и, закрыв ему ладонями глаза, кричит:

— Угадай кто!..

Долго ломать голову не приходится. По ухватке и по дородности сразу чувствуется, что это Хульда Трампель.

— Вот ты и попался! Мне нужен твой совет. У свиней рожа.

И Трампель увлекает Оле от Коровьего озера в свинарник. Он осматривает поросят, циновки, свиноматок. Хульда стоит позади. Перегибаясь через загородки станков, он чувствует биение жизни в ее налитой майскими соками груди. Но никакой рожи у свиней нет и в помине.

— Чего же ты меня обманула?

Солнечные словечки. Щипки, пинки.

Хульда вскрикивает:

— Ты посадил мне синяк! Что, если муж увидит? — и расстегивает кофту.

Оле спасается бегством.

27

Оле стоит на опушке за домиком Нитнагелей. Ему бы надо обсудить с Мертке ряд важных вопросов, но не входить же к ней, когда там сидит учитель и она обволакивает его своими чарами.

Конечно, Оле мог бы отдохнуть на опушке, послушать лягушек, выкурить трубочку, продумать план работы на ближайший день, а то и вздремнуть, поспать впрок, но он этого не делает. Он просто ходит взад и вперед и радуется, что гардины матушки Нитнагель, висящие у Мертке на окнах, сели от частой стирки и плотно не закрываются.

Хорошо ли со стороны Оле заглядывать на ходу в щель между гардинами? Не больше ли пристало человеку его возраста полежать на мягкой травке? Оле чувствует себя как струна виолончели, натянутая до предела. Жизнь вздумала разыграть на ней новую мелодию: порою это начало томной сонаты, порою — первые такты бурного галопа, потом звон, и все стихает. Не подбирается ли жизнь к скрытой мелодии вальса?

Мимо проходит парочка. Оле отступает в тень дерева.

— Ты ревнуешь, а мне это очень больно, — говорит девушка.

— Я болен, а тебе больно? — спрашивает мужчина.

— Доверяй мне, — просит девушка.

— Рад бы, да любовь мешает, — говорит мужчина.

Пара исчезает в тени деревьев. И снова все тихо. Только воркует майская ночь.

Ну, да ладно. Оле и не с такими испытаниями справлялся. Разве надменная Аннгрет Анкен не изводила, не обманывала его? Но разве она выбила Оле из колеи? Помешала его работе, похитила его мечты?

Если место занято, проживем и так.

Оле долго не может заснуть. Комнатенка в Дюрровой лачуге тесна для него сейчас, как ореховая скорлупа. Желания ворочают жернова мыслей, кипят, клокочут, и наконец Оле забывается беспокойным сном.

Едва первый солнечный луч заглянул в окошко, в кустах расшумелись два кукушонка. Но в адском пламени ревности милые зовы кукушки кажутся Оле злобным тявканьем дворняжек.

— Ладно, — бурчит Оле. — Надо положить этому конец. — Он встает и одевается, не умывшись. Нахлобучивает кожаную фуражку на нечесаные космы. Прогоняет ревность и суетность. Чего вы от нас хотите? Мы с Оле такие, какие есть, и ничего тут не поделаешь.

Оле широко пользуется лекарством, которое сам же себе прописал. Берет в руки заступ и целый день проводит среди женщин полевой бригады, на свекле; он копает и копает, не поднимая глаз, не разгибая спины, пока женщины не начинают ворчать:

— Ты что, хочешь навязать нам на голову новые нормы, благо у тебя спина не болит?

Нет, нет, ничего подобного. Просто у него жар. И ему надо пропотеть. А потеть никому не возбраняется.

Словом, Оле проводит майский день на свой лад, и вечером ему кажется, что все его думы о некоей Марте с длинными косами подернулись тонким слоем плесени. Усталый, сидит он у себя в комнатенке.

— Ту-ру-ру, улетайте прочь, детские радости и печали…

Стучат. Маленькие ножки в туфлях на низком каблучке переступают порог, такие ножки мыслимы только при блестящей косе и ослепительно блестящих глазах. Теплый ветер. Полузабытый аромат. Второе цветение. А Оле не умыт и не причесан. Черт знает что такое! Он вытирает ладонью изъеденный червяком стул. Надо же гостье присесть. Не сочтите за наглость. И мятная настойка сыщется, если, конечно, такая редкая гостья согласна пить ее из кофейной чашки.

Мертке садится, пьет мятную настойку и оживленно болтает. Мирком да ладком. Словно все это в порядке вещей. Маленькая комнатка полнится девичьей прелестью. Мертке все видит, все замечает. Оле, нечесаному и неумытому, впору залезть под стол и не вылезать оттуда.

Пришла же Мертке вот зачем: она хочет посадить утиный молодняк в вольер. Но хорошая сетка для вольеров — большая редкость, а в послевоенной суете она вообще исчезла. Не может ли Оле оказать ей такую любезность и лично похлопотать о сетке?

У Оле ничуть не больше возможностей, чем у молодых людей. Разве Вильм Хольтен, мастер играть на флейте, скрипке и контрабасе, не может достать для нее сетку?

— Что вы! — говорит Мертке. — Вильм? Да ни в коем случае. — И добавляет загадочные слова о какой-то пальме, но это уже выше его понимания. — Нет, нет, уж если кто и может добыть сетку, так это Оле Председатель.

А ведь неплохо сказано, очень даже неплохо. Оле Председатель. Таким прозвищем можно гордиться, но человек не успевает порадоваться своему счастью — на пороге возникает Эмма Дюрр в ночной рубахе и с распущенной косичкой.

— Завтра вроде тоже будет день. Мне сейчас пора спать, а тебе, Мертке, и подавно.

28

Даже враги не скажут, что Тео Тимпе поддался чарам молодой птичницы. Напротив, он идет жаловаться Фриде Симсон на нее и на Оле.

— Только косичек нам тут не хватало! Новейшей конструкции коровник загадят какие-то утки, работящий скотник на глазах у всех лишится славы и заработков.

На глазах у всех, говорите? Но не на глазах у нее, Фриды Симсон. Фрида давно уже наблюдает, как эта приезжая финтифлюшка приманивает к себе всех мужчин с председателем во главе.

— Слабаки подобрались в «Цветущем поле»! — Ну ничего, Фрида им покажет.

Вилли Краусхар, инструктор районного управления, был раньше трактористом. В дождь и мороз, в солнце и ветер сидел он на своем тракторе, и каждая клеточка его тела была здоровей здорового. Но потом выдалась целая неделя холодных дождей — ничего, кроме дождя и ледяного ветра. Люди и скотина попрятались под крышу. Только Краусхар не слезал с трактора: он поднимал зябь.

Когда Краусхару вручали значок активиста, его уже здорово донимали почки. Он соорудил над сиденьем козырек — никакого проку. Пришлось обратиться к врачу, а потом и вовсе лечь в больницу. В результате приговор: забыть о тракторе.

Краусхар со своей бедой не смирился. Днем он работал в мастерской при МТС, а по вечерам врубался в науку, как в джунгли. Образно выражаясь, он валил лес перочинным ножом и медленно выбирался к свету. Пришло время, Краусхар стал агрономом, и даже довольно хорошим. Дайте срок! Зерновые и кормовые культуры у него в кооперативе не стыдно будет показать людям. Людям показали.

— Кто добился высокого урожая? — последовал вопрос.

— Агроном Краусхар, — гласил ответ.

— Превосходно! Вот подходящий кадр для районного управления.

Краусхар отбивался как мог. Солнце и ветер покрыли его лицо стойким загаром, управленческий воздух вызывал у него дурноту. На него насели всем скопом и уговорили: