Подозреваемый - Юрий Азаров

— Вы считаете, что Касторский причастен к убийству детей?

— Напрямую нет. Касторский хитер, как сто тысяч лис. Он развращает душу. Он впрыскивает в нее яд. И тогда человек начинает метаться, испытывает дикое желание убить, переступить закон. Касторский наблюдает и угадывает эти мгновения. Однажды проснулся и увидел перед собой улыбающуюся Иришку. В руках у нее был молоток. "Ириша! Ты с ума сошла?" — спросил я. А она смеется и ничего не может сказать. Это ее Касторский подтолкнул. Я в последние дни боролся с ним. Но он сильнее меня. Он присылал ко мне в комнату своих чертей, и они измывались надо мной…

— Чего же он хочет? — спросил я.

— Второй жизни, — спокойно ответил Инокентьев. — Он боится перевоплощения. Он хочет сохранить свою структуру. Свою личность. Но ему мешают. И прежде всего ваш друг Долинин.

— Вы знакомы с Долининым?

Инокентьев расхохотался.

— Не играйте со мной в кошки-мышки, дорогой. Мы с вами работали по одному профилю. Вы писали ему картины, а я скупал для него шедевры русского искусства. Я объездил всю страну, пока не достал ему Тропинина и Айвазовского, Шишкина и Крамского. Всех этих классиков у нас можно было лет пять тому назад купить за гроши, потому что на Западе они ничего не стоят. Другое дело русский авангард — Лентулов, Кандинский, Малевич. Я и этих мазил ему достал…

Я вспомнил, как меня Долинин однажды вечером провел в свою галерею. Я был поражен увиденным. Впрочем, в подлинности некоторых шедевров я сразу засомневался. Слишком чистенькими и блестящими выглядели столетние холсты. Я сказал о своих сомнениях Долинину. Он сразу помрачнел:

— И вы туда же. Я провел экспертизу, и мне доказали, что несколько вещей в моей коллекции — копии…

— Кто же это вас так подставил? — спросил я.

— Есть у меня один тип… — улыбнулся Долинин, но фамилии не назвал. Тут же последовало предложение — быть у него своеобразным экспертом. Я отказался: дело тонкое, могу ошибиться…

— Значит, это вы ему подсунули фальшивки? — спросил я у Инокентьева.

— Не я, а Касторский сыграл с ним злую шутку, — рассмеялся Инокентьев. — Когда я привел к Долинину клиента с липовыми классиками, Долинин стал торговаться, и мой клиент сказал, что Касторский дает ему нужную сумму. Больше того, Касторский позвонил Долинину и попросил уступить ему шедевры. Долинин немедленно выложил баснословную сумму и приобрел кучу картин, среди которых было шесть подделок.

— И что, Касторский знал об этом?

— О чем? О подделках? Конечно, знал. Это Долинин — полный профан в живописи, а Касторский — тонкий знаток. Он без экспертов разберется, где подлинник, а где туфта…

— А для чего ему нужно надувать Долинина?

— Как для чего? Нагрел на этом свои лапки. После этой сделки клиент уступил Касторскому за бесценок два этюда Родченко и одну совершенно прелестную картину кисти Борисова-Мусатова…

— А что они вдруг за живопись взялись? — прикинувшись наивным, спросил я.

— Здесь не только мода и западная ориентация. Искусство — самый выгодный способ вложения капитала, ну и, конечно же, шальных, замазанных денег. Сейчас всем известно, что культурные ценности неподвластны девальвации. В мире существует грандиозный арт-рынок. На этом рынке высоко ценятся импрессионисты, западная классика, русский авангард и современное искусство, в том числе и отечественное. В начале 90-х годов наши денежные воротилы кинулись скупать живопись, скульптуру, предметы роскоши, и многие в этом деле значительно преуспели. Сумели создать солидные коллекции и даже галереи. Стало престижным украшать картинами свои дома, офисы, бордели, фотографироваться на фоне своих собраний, давать интервью о своих картинах — в общем, это всем известные штучки. Многие стали специализироваться на определенных направлениях искусства. Так, банк "Менатеп" сегодня располагает солидной коллекцией русского классического пейзажа, а "СБС-Агро" гордится наличием таких имен, как Брюллов, Верещагин, Родченко, Лентулов, Штеренберг…

Я лежал и размышлял над некоторыми соображениями Инокентьева. Кандинский и Малевич стоят до миллиона долларов, современные авангардисты — три-четыре тысячи, картины художника моего уровня — до одной тысячи долларов. А кто знает, как время повернется, может быть, через пару десятков лет мои картины будут стоить десятки тысяч баксов. Мне очень хотелось спросить у Инокентьева о том, как котируется на местном рынке моя живопись. Но мне было стыдновато опускаться до уровня моего однокамерника. Я начал издалека:

— Я-то думал, что Долинин — настоящий любитель искусства, а он всего-навсего коммерсант. Тогда какой смысл ему было устраивать мои выставки, ведь на одни рамы он выложил несколько тысяч долларов.

— Долинин любит искусство, как я эту камеру. Оно для него обуза. Но он побывал в Штатах, в Европе, увидел, что у настоящих бизнесменов есть свое культурное корыто, куда они стаскивают то, что высоко ценится, и то, что дает им определенный имидж. Они выпендриваются друг перед другом: "А у меня Кандинский и Ван-Гог…" — "А у меня Шагал и Рембрандт", и каждый понимает, что речь идет не столько об уровне живописи, сколько о богатстве, ведь Кандинский и Рембрандт стоят сотни тысяч долларов. Иметь свою галерею или коллекцию — это уже баснословные бабки: нужны помещения, солидная охрана, эксперты, искусствоведы, выставки, нужны охотники за новыми картинами. Я уж не буду говорить, но некоторые дельцы имеют свои вооруженные отряды, которые занимаются хищением картин. Ежегодно в мире похищается предметов искусства на шесть миллиардов долларов. Количество краж картин растет с каждым днем. Сравни, в России в 1989 году было зарегистрировано 375 краж, а в 1997 году — более 1000. В стране царит культурный хаос. Никто не знает, чем располагают музеи, картинные галереи, частные собрания. Отсутствие реестра культурных ценностей, слабая, почти нулевая охрана произведений искусства создают прямо-таки облегченные варианты для легкой наживы. Заметь, живопись по спросу и ценам идет сразу после оружия и наркотиков.

— С этим мне все ясно, — перебил я Инокентьева. — А зачем ему вкладывать деньги в живопись, которая еще не оценена должным образом?

— А кто может сказать или поручиться, что твоя, скажем, мазня через пару лет не будет иметь спроса? Никто! Надо проверять, пробовать вещи на зубок. Прежде чем организовать твою выставку, Долинин привлек добрый десяток экспертов, искусствоведов и ценителей искусств. Скажу тебе по секрету: он решился на твою выставку после того, как два американца купили у него три твоих картины. Тебе он заплатил гроши, а сам поимел ровно столько, сколько нужно было на оформление твоей пачкотни. Вот так! Твои картины или картины, подобные твоим, нужны им для офисов, для многочисленных контор и представительств. В своих кабинетах, скажем, в Щербаковских палатах или в Гончарном переулке президенты и вице-президенты вешают картины знаменитостей, того же Ван-Гога, Ренуара или Серова, а в офисах своих клерков красуется живопись молодых, вроде тебя или какого-нибудь Пупкина. Такому воротиле, как Долинин, плевать на имя художника, на самую картину, ему важна цена в бухгалтерских книгах. О твоей картине тот же Долинин может сказать своему компаньону, приехавшему из-за бугра: "Эту картину я купил за бесценок — всего за шесть тысяч баксов… Могу уступить". У каждого крупного дельца есть свой круг молодых художников — это тоже престижно, поскольку каждый может сказать вслед за Ельциным: "Во главе государства должны стоять люди, которые любят культуру, которые выращивают новые поколения подвижников искусства".

— Меня, значит, выращивают?

— Похоже, что так. Но они не могут раскусить тебя. Человек, который в упор расстрелял другого человека, замешан в грабеже и в двух убийствах, опасен. От тебя постараются избавиться, хотя такой человек, как Касторский, будет рисковать: убийца-художник — это, брат, особая реклама! На такую наживку любой клюнет!

— Я не убийца! — закричал я, едва не бросаясь на Инокентьева с кулаками.

— Самый настоящий убийца! — Инокентьев встал, давая понять, что разговор окончен. — Прикончить мать — на это не каждая сволочь решится…

Я заорал что есть мочи… Загремели двери камеры, вошел надзиратель: "Опять у вас заварушка?.."

Жажда обновления

Нигде и никогда, наверное, покаяние не бывает таким искренним и горячим, как у невинно осужденных в тюрьме. Я знал, каждый считает себя невинно осужденным. Даже если человек совершил убийство, то он ссылается на обстоятельства или на других людей, дескать, виновных в его же преступлении.

Я стал считать себя виновным прежде всего в недобром отношении к близким, к друзьям, вообще к людям, к тому же Долинину, Шурику, Петрову, Касторскому, ко всем, с кем сталкивала меня судьба. Я не мог понять этого круговорота жизни: сам ли он по себе возникает или кто-то закручивает так, что в нем образуются воронки, куда непременно я попадаю, ощущая себя всеми покинутым и преданным. Так было всегда с самого раннего детства. Надо мной смеялись и издевались дети, постоянно подмечая мои странности: я мог, как завороженный, смотреть на закат или на ярко-зеленую гусеницу, мог плакать, увидев, как котенку отдавили лапку, мог броситься с кулаками на тех, кто обидел собачку. Я ощущал свою несхожесть с другими, она была очевидной: взрослые звали меня ангелочком, женщины норовили расцеловать, приговаривая: "Ну откуда такие глазки, такие волшебные щечки и губки, такой румянец и такие кудряшки". Я стал ненавидеть свое лицо примерно с восьми лет, я хотел, чтобы оно было грязным, в ссадинах, в прыщах, как у всех. Моя физиономия, должно быть, раздражала моих сверстников: они сговаривались и с криком "Куча мала!" неожиданно налетали на меня, валили на землю, придавливая с такой силой, что я едва не задыхался. Позже, когда я уже стал взрослым, мог часами сидеть за книгой или над холстами, что тоже раздражало моих приятелей. К тридцати годам я растерял всех своих близких, знакомых, друзей. Они всякий раз находили что-то такое, в чем меня можно было обвинить: то я был недостаточно внимателен к ним, то я что-то не так сказал, сделал, поступил. Два моих двоюродных брата заявили мне, что отказываются со мной общаться, потому что я не поехал с ними на пикник в честь дня рождения одного из моих братьев. Именно в те дни я работал впервые над жанровой исторической картиной, на которой изобразил встречу апостола Павла и правнучку Ирода великого, Друзиллу. Мне казалось, если я сейчас оторвусь от холста, то никогда уже не смогу изобразить то важное, что засело во мне. Мой старший брат Андрей сказал мне тогда: