Лавка чудес - Жоржи Амаду

– Да что вы говорите! Я-то думал, это заурядный сердцеед.

Адвокат продолжал сыпать вопросы: вы знаете, где сейчас девушка? В доме профессора Силвы Виражи. Вы пошлете забрать ее оттуда? Начальнику полиции мало неприятностей и нареканий в связи с произволом комиссара Педрито Толстяка? Надо еще? Он, Пассариньо, адвокат инженера, отсоветовал доверителю телеграфировать Пауло де Фронтину об угрозах полиции.

– Я вовсе не угрожал. Послал пригласить его сюда…

– Послали двух головорезов, приказав привести его в полицию. Не окажись меня там, они притащили бы к вам доктора Тадеу Каньото волоком. Представляете себе последствия? Стоит ли рисковать должностью, потакая капризам полковника из сертана? Если Пауло де Фронтин шевельнет пальцем – сам губернатор вам не поможет. Бросьте это, дружище.

Начальник полиции велел сообщить полковнику, что сожалеет, но он бессилен, дело не подлежит компетенции полицейских органов. Отозвал агентов. Должностью он дорожил – на проценты от лотереи уже успел приобрести дом в Грасе.

В отчаянии полковник грозился, что будет действовать сам, что вместо свадьбы будут похороны, что он «исполосует хлыстом черную рожу». Но вместо этого уехал на фазенду, когда о предстоящем бракосочетании объявили муниципалитет и церковь святого Франциска. До плантаций и пастбищ не доносилось пересудов, сплетен, хихиканья и аханья кумушек. Дело получило огласку, в Баии ни о чем другом не говорили. Бабка невесты, мать доны Эмилии, старая Эуфразия, уже сильно одряхлевшая, отказалась ехать с дочерью и зятем в добровольное изгнание, в сельскую глушь. Она не переносит усадебную жизнь, ее последнее и единственное удовольствие – потолковать с людьми. Так и осталась в городском доме с прислугой и шофером, в поместье ее силком не затащишь.

Бракосочетание совершилось через несколько дней в самом тесном кругу. Не в доме Забелы, как было намечено раньше. Приютив Лу по просьбе Педро Аршанжо, супруги Виража предложили также свой особняк и винный погреб для свадебного торжества. Лу боялась обидеть старую графиню, но Тадеу ее убедил: «Дорогая, так будет лучше во всех отношениях». А Забела зато уж разоделась в пух и прах и казалась картинкой из журнала мод конца XIX века. Венчал молодых фрей Тимотео, а доктор Сантос Крус, как раз в то время ведавший регистрацией браков, узаконил их союз. Оба выступили с краткими речами.

Аббат, твердо выговаривая португальские слова – словно тесал камни, – восхвалил союз любящих сердец, благословенное единение рас, различных по крови и культуре. Не отстал от него и судья, блестящий оратор, автор сонетов, опубликованных в журналах: в высоких лирических тонах воспел он любовь, ломающую расовые и социальные барьеры, чтобы создать мир красоты и гармонии. Прослезившаяся Забела сказала, что речь судьи – это «гимн любви, поэма, une merveille»[99].

На подступах к дому Силвы Виражи, в дверных нишах и на углах, внимательно и настороженно несли дежурство лучшие в Баии мастера капоэйры. Оба корифея, Будиан и Валделойр, охраняли вход в дом. Хоть полковник и отбыл в сертан, Педро Аршанжо принял необходимые меры предосторожности. Не хотел рисковать.

Из сплетниц на свадьбе была только бабка невесты. Горя желанием посудачить о безумстве внучки – «глупая девчонка, оставить семью из-за черненького голодранца», – дона Эуфразия направилась к Забеле, подруге юных лет, да еще какой подруге!

– Ах, дона Эуфразия, мадама уехала на свадьбу. Вот хоть одним глазком бы глянуть! – Служанка приплясывала от возбуждения.

– На свадьбу? На свадьбу Лу, моей внучки? Так она сегодня? А где? В доме Силвы Виражи? Быстрее, шофер, может, успею хоть что-нибудь увидеть!

Когда она вошла, фрей Тимотео благословлял молодых, после чего они обменялись поцелуем.

Забела увидела в дверях знакомую фигуру:

– Nom de Dieu[100], никак это Эуфразия!

– Послушайте, chers amis[101], пришла родственница, la grande-mère [102] желает благословить внучку. Entrez [103], Эуфразия, entrez!

Какую-то долю секунды старуха колебалась. Потом улыбнулась хозяйке дома, шагнула в гостиную и взглянула на внучку: чудо как хороша в подвенечном платье, с фатой и цветами на белокурых локонах, улыбаются ее губы, улыбаются огромные глаза, а молодой муж такой представительный в отлично сшитом фраке, лицом серьезный, темноват немного, ну так что ж! Пошла к новобрачным – «А, прах его побери, этого зануду зятя! В конце концов Тадеу – не первый мулат в постели у женщины нашего рода. Кому это знать, как не мне, верно, Забела?»

Из-за спин гостей Педро Аршанжо и Лидио Корро увидели, как Тадеу исчез в объятиях бабушки Эуфразии Марии Леал да Пайва Мендес.

18

Священная война велась комиссаром Педрито Толстяком из года в год, и понемногу упорное сопротивление жрецов и жриц стало слабеть.

Это получило свое отражение в хронике народной жизни Баии: в куплетах круговой самбы, в песнях капоэйры:

Не пойду на кандомбле,Колдовство не в моде,Кому нужен заговор,Тот пускай и ходит.

Фигурки богов переправлялись за город, в труднодоступные места, подальше от центра и прилегающих к нему кварталов. А люди брали инструменты, одеяния, батикумы[104], ритмы, песни, танцы и уезжали в Рио-де-Жанейро, так вот самба и попала в бывшую столицу – в потоке беженцев из Баии. Террейро поменьше, не выдержав преследований, прекратили свое существование.

Лишь немногие из них продолжали борьбу не на жизнь, а на смерть. На этих крупных террейро, хранивших верность традициям с незапамятных времен, устраивались десятки праздников в году. В дни радений гремели атабаке, призывая богов-ориша, но участникам торжества грозили налет полиции, тюрьма, побои:

Кончайте танец,Педрито идет,Вот он споет вам,Он вам споет.

Полицейские агенты, иногда под предводительством самого Педрито, рыскали всю ночь в поисках кандомбле и батуке, дубинка трудилась вовсю.

Тряси погремушку,В барабан бей,Быстрей –ПедритоУ дверей.

С 1920 по 1926 год, в царствование всемогущего комиссара, все без исключения африканские обряды и обычаи, от продажи баиянских яств до поклонения богам-ориша, подвергались постоянному и все более грубому преследованию. Комиссар желал покончить с народными традициями с помощью дубинки, сабли, а то и пули. Круговую самбу оттеснили неизвестно куда, в глухие переулки, в царство жалких лачуг. Почти все школы капоэйры закрылись. Будиан на какое-то время куда-то исчез, Валделойр попался в лапы гнусной шайке и был избит. С капоэйристами обычно обходились по-особому, агенты не смели нападать на них в открытую, попробуй-ка. Всего верней – издали, стреляя в спину. По утрам то и дело находили на улицах трупы капоэйристов, изрешеченные пулями, – дело рук шайки головорезов. Так окончили жизнь Неко Дендэ, Свиная Щетина, Жоан Секач, Кассиано Колпак.

Жертвой террора в ту жестокую пору оказался наряду с другими Прокопио Шавьер де Соуза, жрец одного из самых крупных террейро в Баии. Он не покорялся Педрито, а тот преследовал и наказывал его без передышки. Много раз Прокопио бросал и в тюрьму, спина его была исполосована багровыми рубцами – следами хлыста из сыромятной кожи. Ничто не могло сломить его, он так и не сдался. Народ пел на улицах:

Прокопьо плясал на террейро,Ждал, чтоб пришел святой,Пришел комиссар Педрито:«А ну-ка, пойдем со мной!»Шпорой петух уколет,А мул лягнет копытом,В танце – сила Прокопьо,В дубинке – сила Педрито.

Прокопио не спрятал атабаке, не бежал в лес или в Рио-де-Жанейро. Круг праздников сузился, из широкого стал крошечным, оганы попрятались в ожидании лучших времен. Прокопио упорствовал:

– Никто не запретит мне славить моего святого.

Стоя перед Педрито Толстяком в полицейском комиссариате, весь в крови, едва прикрытый изорванной в лоскутья одеждой, он дерзко заявляет:

– Я славлю моего святого, бога Ошосси.

– Ну что ты упрямишься, дуралей? Не видишь разве, боги твои ничего не стоят. Хочешь так и умереть под хлыстом?

– Я должен почитать моих ориша, в день их праздника бить в атабаке, это мой долг. Даже если вы меня за это убьете.

– Слушай, скотина безмозглая, я тебя отпускаю, но имей в виду: если заведешь свое кандомбле еще раз, это будет твое последнее шаманство, последнее!

– Раньше, чем назначено мне богом, я не умру. Ошосси защитит.

– Не умрешь? Всем вашим святым – грош цена, иначе они меня давно бы убили. Я их всех секу хлыстом, а вот живой, не умер. Что же это меня не убило твое колдовство?

– Мое колдовство доброе, я никогда не колдовал во зло.

– Слушай, мерзавец: святой, что в церкви, творит чудеса, на то он и святой. А ваши святые только устраивают безобразия, не святые – дерьмо. В тот день, когда я увижу чудо, сотворенное каким-нибудь из ваших ублюдков ориша, сразу же подам в отставку. – Педрито захохотал, ткнул рукояткой хлыста в истерзанную грудь негра. – На днях исполнится шесть лет, как я начал громить кандомбле, уничтожил почти все, остатки прикончу в два счета. И за все это время не видел, чтобы ориша сотворил чудо. Одна пустая болтовня.