Меня зовут женщина (сборник) - Мария Арбатова

Одним словом, в Литинституте можно было получить разнообразные уроки не в области искусства, а в области правды жизни.

В гостях у Арсения Тарковского и его жены я оказалась случайно. Ухажер, вхожий в дом, решил, что после таких звездочек на погонах он сломит мое сопротивление. Однако меня мгновенно удочерили, узнав, что матушка связана с медициной и может доставать дефицитные лекарства. Не анализируя назначения на должность почтового голубя с лекарствами, я являлась в дом с целью подышать одним воздухом с классиком, научиться у него писать стихи, а также перенять высокий «поэтический» образ жизни.

– Танюша, девочки приехали, давай их скорее ужинать, – радовался Арсений Александрович мне и подружке, таскаемой мной за собой всюду из благотворительных соображений. И величественная Татьяна либо шла договариваться о еде в переделкинскую столовую, либо открывала голицынский холодильник. Было видно, что рады, ждали, сейчас будут кормить и слушать наше чириканье. Они были очень пожилыми людьми, уставшими от интриг и разборок, запретов и унижений, недугов и бессонниц, не приспособленными к быту, не опекаемыми родней и поклонниками. Почти не жили в своей квартире на Маяковской и ютились то в обшарпанном номере Дома творчества, то на запущенной даче, которые так не вязались с их внешностью и изысканностью манер. Они смотрелись, как две камеи, и возраст отступал перед могуществом красоты и породы.

За ужином Арсений Александрович всегда веселился, называл запеканку «закипанкой», пепси-колу – Терпсихорой. Он наклонялся и шепотом сообщал мне:

– У меня по ночам фантомные боли. Знаете, что такое фантомные боли? Это когда болит ампутированная нога, бывшая нога. Моя бывшая нога считает меня своей собственностью. Так обычно ведут себя бывшие жены.

Как-то мы сидели на лавочке в Переделкине, перед нами кормила бездомных собак, изнуряя себя балетными па, известная поэтесса.

– Как вы к ней относитесь, Арсений Александрович? – спросила я.

– Прелестная женщина и умница, правда, слишком жеманится все время, видимо, у нее такая форма извинения за ум и красоту.

– А стихи?

– Стихов, в моем понимании, у нее, к сожалению, нет. А как бы ей пошли хорошие стихи. Со стихами мне последнее время совсем не везет. Ничего, кроме Самойлова и Межирова, не могу читать, остальные – либо фашиствующие молодчики типа Юрия Кузнецова, либо авангардисты для бедных.

– Арсений Александрович, – наконец набралась я смелости за год гостевых отношений, – я хотела показать вам свои стихи.

– Да я же их уже читал. Очень мило, очень мило. – Зная его характер, я поняла, что ничего не перепутал, а просто отшивает, почувствовала, что из глаз у меня сейчас хлынут слезы обиды, распрощалась в ту же секунду и убежала на станцию. Вечером позвонила Татьяна:

– Арсюша сказал, что очень огорчил вас, и просил передать, что зато ему нравится ваша пьеса про Олешу, ему даже странно, что вы, такая молодая, так хорошо почувствовали эпоху. И стихи Олеши в пьесу удачно подобрали. – Стихи в пьесе были мои, а не олешинские, но гордыня, как всегда, притормозила меня, качать права уже было не интересно.

– Очень не хочется умирать от какого-нибудь пошлого инфаркта, инсульта. Вот хорошо Блоку, он умер от гонореи – мне Марина говорила. – Когда Арсений Александрович ссылался на «ту» свою компанию, у меня, понятно, шевелились на голове волосы. – Смотрите, какая девка-баскетболистка, – реагировал он тут же на телеэкран. – Вот жениться на ней, и можно до тысячи лет прожить!

Я перестала ездить к Тарковским после того, как с разрывом в полгода умерли их сыновья. Сначала – сын Татьяны, потом – Андрей Тарковский. Я искала признаки потери в доме, я не увидела их. В воздухе вокруг Тарковских ничего не изменилось, «а были ли мальчики?».

За изысканность стиля и чувство собственного достоинства не могли спрятать полное пренебрежение родительскими обязанностями, характерное для поэтов Серебряного века. «Дети не должны были спрашивать с нас как с обыкновенных людей, ведь мы необыкновенные люди», – все время слышалось в этом доме. И, двинутая на юном максимализме, ошарашенная смертью Андрея Тарковского, я решила закончить поэтическую главу своей биографии, так плохо сопрягаемую с родительскими обязанностями, и больше никогда не пить чай с гением, прозевавшим сына-гения.

Стихи мои к тому времени уже бойко читались на вечерах и печатались в толстых журналах типа «Нового мира» в восьмомартовской подборке, ласково именуемой критиками «братская могила», являясь «могилой сестринской». Я ходила к Тарковскому, чтобы научиться писать стихи, но научилась тому, что если стихи не приносятся в жертву детям, то дети приносятся в жертву стихам.

Очередной учитель обнаружил меня за столиком расписного буфета Дома литераторов. Компания щебетала и материлась, а мы договаривались глазами о будущем счастье. Без дополнительных вступлений он написал на коробке из-под сигарет адрес и жестко сообщил:

– Завтра в семь я жду. – В ту секунду о нем мне было известно, что он пишет гениальную прозу и что за ним я готова ехать в Сибирь. Символика декабристок была так плотно вбита в мою сознанку, что мужчин я долго классифицировала по принципу «за этим поеду» – «за этим не поеду». Добравшись же до Иркутска и поняв, что имеется в виду, я усложнила классификацию, поняв, что за девяноста процентами возлюбленных не поехала бы и до Подмосковья.

В семь часов, вооруженная изысками спекулянтского дизайна, я позвонила в дверь. На пороге возникла невероятной толщины и черноволосости баба с невероятным акцентом.

– Вы к кому?

– К В.

– А вы кто такая?

– Я – знакомая.

– А я – жена. И имейте это, пожалуйста, в виду! – Я чуть не свалилась с лестницы.

В комнате орала музыка, сидел пожилой пьяный хиппи, коротко стриженная красотка, и шел разговор о Розанове. В. в старом купальном халате поцеловал мне руку и прошептал:

– Это моя жена Барбара, она итальянка и немного сумасшедшая. Не обращай на нее внимания. Что ты будешь пить?

Высидев полчаса, в течение которых Барбара с акцентом Карабаса-Барабаса рассказывала, как хорошо в Италии и как плохо в России; пожилой хиппи падал лицом в тарелку с горошком и поднимался, не трезвея; коротко стриженная красотка мурлыкала про то, что «Христос – это ледяные слезы человечества»; а хозяин пожирал меня сочувствующими глазами, я направилась к двери. Он провожал меня, накинув плащ на халат, потом около метро что-то случилось, мы оказались в объятиях и начали целоваться так, будто расстаемся навсегда, а всю предыдущую жизнь провели вместе.

– На пачке сигарет не было написано, что по этому адресу ты живешь с женой-итальянкой, – сказала я в паузе.

– Но ведь ты тоже не сообщила вчера, что замужем.

– Но я и не приглашала тебя в семейный дом.

– Извини, накладка. Завтра ее не будет. Придешь?

– Нет.

– Приходи. Я буду ждать.

Назавтра в одной комнате резались в карты два прибалтийских поэта, а коротко стриженная красотка делала в кухне салат огромным тесаком.

– Здесь общежитие? – злобно поинтересовалась я.

– Сейчас у меня есть деньги снимать хату, а у них нет. Мы все не москвичи.

– А что здесь делает девушка, режущая салат?

– Живет.

– С тобой?

– Только географически, она полька из Львова, учится в ГИТИСе. Очень одинокая.

Я зашла в кухню, встретила ненавидящий взгляд и поинтересовалась:

– А где Барбара?

– Барбара – это я, – сообщила красотка.

– Так вчера вы обе были Барбары?

– Нет, это наша соседка Раиса, она наполовину грузинка, наполовину татарка, работает в овощном магазине.

– А почему она придуривалась женой-итальянкой?

– Он ее попросил, сказал, что ждет в гости женщину, с которой не знает как себя вести, а ей скучно, она и рада. – И тут же без перехода: – Зачем он вам? У вас все есть. Вы поиграете и бросите, я вижу. А он гений, гений, ему нужна преданность! – Это было слишком.

– Вы еще долго собираетесь делать салат? – спросила я.

– Пока не сделаю, – достойно ответила она.

– А потом?

– Потом буду жарить рыбу.

– Отлично. Значит, вы еще долго будете заняты и вам не покажется бестактным, если мы запрем дверь в свою комнату, – отчеканила я.

– В свою комнату? – зашипела она. – Вы – просто тварь!

В. сидел в комнате и играл на гитаре.

– Отсиживаешься, пока тетки дерутся за любимую игрушку? – спросила я.

– Зря ты на нее наезжаешь, она очень нервная, ей вообще кажется, что мир создан для того, чтобы ее обидеть. – И мы мгновенно оказались в постели под аккомпанемент программы «Время» и стук тесака, терзающего салат.

За три года я обнаружила в этой квартире пьющую парикмахершу с вечно подбитым глазом; портниху с обильной растительностью в глубоком декольте и убежденностью, что это невероятно сексуально; народную артистку в припадке новообращенности в христианство; девятиклассницу, скрывающуюся от родителей по причине беременности от классного руководителя; юного кришнаита из номенклатурной семьи; профессионального вымогателя, закончившего психфак; второго секретаря исполкома в глубокой депрессии; художника, живущего на ремонт квартир, и математика, зарабатывающего торговлей наркотиками.