Вилла Пратьяхара - Катерина Кириченко

На столике рядом с брошенными Жанной журналом, чашкой с кофе и еще дымящейся сигаретой трепещет на ветру какая-то бумажка. Я уверена, что с ней связано что-то важное, но что именно, вспомнить не могу. Смутное беспокойство заставляет меня подняться с полотенца, преодолеть расстояние до столика (руки и ноги слегка дрожат после необычно длительного утреннего заплыва) и развернуть ее. Настроение из просто плохого моментально становится абсолютно отвратительным. С бумажки мне подмигивают кривые, кое-как нацарапанные циферки телефона бангкокского банка. Ну вот, и Стас тоже решил куда-то уехать, пока не поздно. Все куда-то собираются.

Я комкаю бумажку с телефоном и бросаю в пепельницу, потом опять ложусь на полотенце и закрываю глаза. Солнце рассеянно покусывает кожу, и волны тихо плещутся о камни. Всех к черту, пусть едут куда хотят, а я останусь тут. Одна. Мне кажется, еще немного, и я что-то нащупаю, уловлю состояние, в котором всё это уже будет не важно.

Проводив Жанну и оставшись наедине со своей «Виллой», я с мрачным удовлетворением, как на трон, уселась в свое, наконец-то, освободившееся кресло. С момента Жанниного приезда я, словно дальняя родственница, довольствуюсь табуретом. Кресло — удобное, плетеное из ротанга, с мягкими подушками и подлокотниками — на террасе одно, и покупать второе в мои планы никак не входит. «Вилла Пратьяхара» явно не рассчитана на гостей, и ее статус непременно должен быть восстановлен, а восседающая в моем кресле наманикюренная Жанна может взамен получить (моего же!) Арно и мотать с ним к любой Сене по своему желанию. Так французу и надо! Все, что я хочу — это тишины и покоя.

После вчерашней вспышки эмоций, сегодняшний день кажется сонным. Размытое в полуденном мареве солнце печет что есть дури. Пляж, сколько мне видно с моих скал, выглядит совершенно безлюдным, даже русские в отеле, видимо, утомились от бурного отдыха и расползлись по гамакам.

Тайки (спасибо Жанне) ко мне больше не приходят, питьевая вода в доме закончилась, и весь день я остервенело грызу яблоки. Впрочем, то ли от жары, то ли от отвратительного настроения, у меня совершенно нет аппетита, и голод одолевает меня уже только после заката.

Когда среда твоего обитания ограничивается полукилометровым пляжем, можно научиться определять время не по часам, а по ряду косвенных признаков. Судя по тому, что в «Пиратском баре» уже зажгли свет, а повиливающие хвостами собаки в поисках еды удалились с пляжа в поселок — сейчас около восьми, а значит Ингрид садится за столик, надевает на нос очки и раскрывает меню.

Наспех напялив что попало, я спускаюсь со своих отшельнических скал и направляюсь в отель. Не иначе как по поводу приезда русских, он неожиданно ярко подсвечен всевозможными огоньками и лампочками, и музыка играет громче, чем хотелось бы. У входа в ресторан меня встречает кривляющаяся девица, несмотря на позднее время, все еще одетая в купальник. Лифчик не закрывает, а скорее открывает подозрительно круглую, уж не силиконовую ли тоже, грудь, а на заднице расположились какие-то невразумительные кружева в виде микроскопической юбки, напоминающей национальные африканские набедренные повязки. Скользнув по мне беглым взглядом, она чуть поводит бедром, пропуская меня мимо, и принимается пуще прежнего орать в телефон: «Ну вот я и сказала, мамуль! Подождет твоя дача, берешь Владика и на каникулы в Тай! Визу справим, билет возьмешь бизнес-классом, нечего ребенка десять часов в экономе мариновать, еще грипп подхватит, сидя с разными уродами…»

«Разные уроды», представленные сегодня скромно одетой в льняной сарафан Ингрид и ссутулившейся за дальним столиком американкой в чем-то ситцево-гороховом, выглядят чужими и неприкаянными на том празднике жизни, в который превратился отель.

— Где наш Лучано? — интересуюсь я у запыхавшегося Тхана, подсаживаясь к шведке. — Ушел играть на трубе?

— Какое там! — жалуется Ингрид. — Все хлопочет по хозяйству, когда тут поиграешь, с этими… — старческий палец коротко, но выразительно тычет в сторону шумного русского столика. — Но ты знаешь, их поубавилось за эти дни. Уехать они не уехали, но теперь треть компании находится в каком-то вечном летаргическом сне, не важно, день или ночь. Иногда они вылезают на балконы, потом опять пропадают в недрах бунгало. Сонные какие-то и глаза шальные, особенно у мужчин.

— Может, они просто курят траву постоянно? — зеваю я, открывая меню.

Ингрид пожимает плечами, неуютно ежится и ковыряет вилкой салат.

— А где твоя подруга? — интересуется она после тщательного изучения содержимого своей тарелки. Бедный Лучано перестал справляться с наплывом клиентов, и подгоревшие крутоны в «цезаре» расстраивают старую гурманку.

— Она занимается изучением острова.

— Ого! — Ингрид вскидывает брови. — Какая похвальная любознательность! Одна?

— Нет. С французом… Что вы так на меня смотрите?

— Да нет. Ничего.

Старуха опять опускает глаза к тарелке. Я заказываю пасту с анчоусами (разумеется, консервированными, откуда на нашем драном острове возьмутся свежие?) и салат из того, что они здесь называют моцареллой. Слава Богу, хоть базилик Лучано выращивает сам.

Несколько минут мы молчим, глядя на смоляную темноту над морем.

— А твоя подруга очень за собой следит, — замечает Ингрид.

— Это вы имеете в виду меняющийся каждый день педикюр?

— Не только. Маникюр, педикюр, одевается броско, сексуально… Как ни пройдет, за ней шлейф из парфюма, аж запах моря в воздухе перебивает. И косметикой она не брезгует… Впрочем, как и все те, кто с ней приехал.

Тхан приносит мой салат.

— И что вы этим хотите сказать? — спрашиваю я.

— Ничего. Не раздражайся, пожалуйста. Просто в результате они все, и твоя подруга в особенности, очень хорошо выглядят.

Я долго натыкаю на вилку пирамиду из помидора, моцареллы и базилика, очень тщательно обмакиваю ее в лужицу оливкового масла и уже подношу к раскрытому рту, как внезапно вся конструкция срывается с вилки и шлепается обратно в тарелку, щедро обдав меня масляными брызгами.

Ингрид протягивает мне салфетку.

— Я лично считаю, что пользоваться косметикой в тропических условиях, тем более, на таком пляже, как наш — это откровенно дурной тон, — говорю я, вытирая забрызганные лицо и шею и тщательно контролируя свой голос, чтобы не взреветь.

— Я тоже так считаю, — замечает Ингрид, — но выглядит твоя подружка при этом очень хорошо, а вот ты, милочка, явно выцвела на солнце и бледновата. Так и хочется накрасить тебе ресницы.

Я бросаю промокшую салфетку на стол и отодвигаю от себя чертов салат.

— Спасибо, Ингрид, мне, как обычно, приятно с вами разговаривать.

Накрыв мою руку своей, старушка вздыхает:

— Да не обижайся ты! Я полностью на твоей стороне, просто в сложившейся ситуации мне тебя немного жалко.

— Это какую еще такую «ситуацию» вы имеете в виду?!

И тут из темноты пляжа на дощатую площадку ресторана, как на сцену, по ступенькам медленно поднимается Арно. Сначала он виден только по пояс, но с каждой ступенью он оказывается все ближе к многочисленным новогодним лампочкам, украшающим террасу, и вот, наконец, мы видим его целиком, словно в свете софитов: длинные волосы, как обычно, спутаны в пряди и распущены, на обнаженном загорелом плече сверкает блестками Жаннина сумочка, в одной руке — ее же сандалии на высоченных шпильках (одна из них сломана и нелепо висит на ошметке кожи), другую руку он рыцарским жестом протягивает в темноту. Через пару секунд, в которые я, кажется, даже забываю дышать, на ступеньках показывается хохочущая до слез, сгибающаяся пополам от (излишне громкого, показушного) хохота Жанна. Она, разумеется, босая, и в сочетании с длинным, почти до пола, полупрозрачным платьем это выглядит как наряд экстравагантной монашки-блудницы. Ее рыжие пакли тоже распущены и, словно извивающиеся змеи, скользят по голой спине и плечам.

— … нет, ну надо же, уже думала, не дойду… — хохочет она во весь голос, привлекая к себе не только наши с Ингрид взгляды, но и восторги всего русского столика.

Старушка под столом наступает мне на ногу. Я закуриваю. Мужская часть русского столика разражается аплодисментами. Лучано откладывает счета и выглядывает из своей конторки. Несмотря на все усилия присутствующих здесь девиц, Жанна явно выглядит королевой бала.

Не дрогнув ни единой мышцей на лице, Арно спокойно проходит по террасе и замирает, отодвигая Жанне стул за дальним столиком. Все еще взвизгивая остатками утихающего смеха, она машет рукой сначала русским, потом нам с Ингрид, не спеша пересекает площадку и, картинно оттопырив зад и придерживая платье одной рукой, усаживается.

— А все то же самое, но еще раз, на бис? — интересуется шведка. Ее голос полон вызова, и выражается это в том, что впервые она не шепчет мне на ухо, а говорит достаточно громко для того, что бы это могли расслышать все присутствующие.