Седьмая жена - Игорь Ефимов

Новенький дизель «Вавилонии» послушно наполняет корпус нетерпеливой дрожью.

Радиопередача, сочиненная при переходе из пролива Скагеррак в пролив Каттегат

(Быт и бытие, или имена тревог)

Однажды мне довелось почти целые сутки ехать на автобусе из Чикаго в Нью-Йорк. Соседкой моей оказалась немолодая женщина, преподающая философию в одном из нью-йоркских университетов. Мы разговорились. Она пыталась объяснить мне разницу между бытом и бытием.

– Быт и бытие присутствуют в каждой секунде нашей жизни одновременно, – говорила она. – Но они отделены друг от друга невидимой гранью. Мы просыпаемся утром, ставим на газ кофейник, колеблемся минуту над банками – с кофеином пить или без? – пробегаем мимо окна, отмечаем, что температура сегодня упала на пять градусов, думаем «надо бы надеть свитер», не успеваем, выходим на крыльцо дома, дверь скрипит – ах, надо бы смазать, да ведь масленка куда-то опять задевалась, отвлекаемся, вспоминаем, что не вынули вчера письма из ящика, достаем, вот счет за телефон, на тридцать долларов выше, чем в прошлом месяце, – откуда? Вздыхаем.

Это быт.

И одновременно с этим, тут же, но в другом измерении, рука всегда держит кофейник, всегда скрипит дверь, мы всегда выходим на крыльцо, всегда над нами склоняется и шумит вечнозеленый дуб, всегда достаем письма из ящика, их солнечная белизна режет глаза, и мы, забывая цифру в телефонном счете, вдруг вздыхаем от счастливой своей причастности – через скрип, через прохладный ветерок, прокравшийся под плащ, через запах скошенной травы на газоне, через теплоту ключа в ладони – бытию.

Когда вы впервые открываете для себя это двуединство жизни, вы испытываете поначалу необыкновенную радость. Как хорошо уметь в любой момент покинуть наскучивший быт! Как хорошо уметь приобщаться вечности без всяких усилий! Бегство из быта в бытие становится вашей любимой игрой. Вам кажется, что в бытии можно спастись от любых повседневных огорчений и бед. Ах, как хорошо никуда не спешить – ведь в бытии невозможно опоздать куда-то, ибо там не бывает ни начал, ни концов. Как хорошо забыть о своих ошибках, просчетах, утратах – ведь в бытии они ничего не значат, ибо там вы бессильны что-то изменить. Как хорошо простить все упреки, оскорбления, обиды, нанесенные вам, – ведь ясно, что вы заведомо ни в чем не виновны, раз уж вы оказались там, где ничего нельзя ни улучшить, ни ухудшить.

Вы купаетесь в блаженстве. Вы пытаетесь открыть глаза своим близким, зовете их к себе. Вы с наслаждением и по-новому перечитываете знакомые книги, всматриваетесь в виденные ранее картины, обнаруживая в них до сих пор не замечавшийся вами драгоценный блеск бытия сквозь пленку быта. Ибо настоящие поэты и художники – великие искусники в этом деле, и весь их секрет в том и состоит, что они умеют безошибочно разглядеть и воспроизвести каплю бытия в капле воды на стебельке травинки, уловить вечное в сиюминутном.

Какая новая, какая волшебная жизнь, думаете вы. Какой подарок судьбы – это озарение, это открытие нового мира. А ведь есть несчастные, которые и до самой смерти не узнают о сокровищах, дарованных им, которые до конца дней своих будут думать, что на свете нет ничего, кроме сиюминутного быта.

Если судьба будет милостива к вам, вы сохраните это радостное и благодарное чувство надолго и уйдете в мир иной с легким сердцем, без страха, просто уроните голову на подушку, или на спинку кресла, или на руки, лежащие на столе, и сольетесь с бытием всецело.

Но мало, очень мало избранников судьбы. Гораздо чаще заигрывание с бытием не проходит человеку даром. Точно юный и неопытный наследник, вселившийся в старинный дом своих предков, вы начинаете замечать приметы заколдованности, слышите голоса злых духов. Постепенно – а иногда и стремительно, как обвал, как раскол земли под ногами, – на вас налетает, наползает, накатывает – туча, волна, смерч – неясной тревоги. Вы вдруг начинаете осознавать, что раз в бытии нет времени, значит, ваша смерть всегда рядом, здесь же, ежесекундно, неотделимо, ближе, чем руку протянуть, – ее руку, не вашу. Что все ухищрения вашего ума, включая и самые изящные, включая и тонкое различение быта и бытия, останутся навеки бессильной бессмыслицей в мире, где ничего изменить невозможно. И что все ваши усилия стать лучше, краше, добрее, заслужить одобрение, любовь, приятие, прощение – все это смехотворная возня, ибо в бытии каждый навеки один, изначально оправдан, бессрочно осужден, никому не нужен, ни к кому не привязан, безлик, одинок, нелюбим, отвергнут, проклят.

Вечный распад, вечная бессмыслица, вечное осуждение – вот имена главных тревог, подползающих к вам из бытия.

Раковой опухолью разрастается трехголовая тревога в душе, прорывается там и тут метастазами ужаса, гнойниками сомнения. Многие прошли через это, многие пытались описать нам пережитое. От Авраама до Кьеркегора, от Экклезиаста до Толстого, от Иова до Достоевского, от Лютера до Нищие и Кафки, от Паскаля до Камю понаписано подробнейших путеводителей по всем девяти кругам, вычерчены карты мучений, составлены таблицы течений боли, нанесены розы ветров отчаяния.

Но миллиардам простых и слабых душ нет нужды заглядывать в эти цветистые атласы. Ведь для них всегда есть такой легкий, спасительный путь из бытия – обратно в быт. И быстро заделать дверку. И поставить между собой и смертью длинную вереницу непрожитых лет, дней, часов, заполненных беспочвенными надеждами, спасительными поражениями, выполнимыми заботами. И выкинуть всех змей сомнения за высокий забор наук и знаний, и строить, строить этот забор до облаков, до неба, превращая его постепенно в глухой купол. И слиться с другими душами в тесном клане, племени, шайке, партии, церкви, спастись в их гуще от отверженности и одиночества, получить гарантированное оправдание за отказ – всего лишь – от своего «я», причастного бытию.

О, горе тем, кто теперь придет и попытается поманить нас обратно, в леденящий свет и ужас бытия. Мы будем смотреть на него как на преступника, пытающегося разрушить наши плотины, как на поджигателя с копеечной московской свечкой, как на отравителя колодцев, как на колдуна с колорадскими бациллами чумы. Эй вы – непризнанные художники с отрезанным ухом, загнанные в концлагеря философы, сожженные на кострах еретики, побитые камнями пророки! Хватит ныть, хватит жаловаться на несправедливость, хватит уверять нас, что вы желали нам только добра. Открывание глаз и душ бытию – это вы называете добром? Вы смутьяны и искусители, вы хотите, чтобы мы разделили с вами ваш ужас и отчаяние, когда даже у вас – двужильных – не хватает душевных сил выносить его? Так вам еще нужно свалить его на слабых нас, на малых сих? Огня, камней, пуль, стрел, колючей проволоки! – сюда! скорее!..

Здесь моя спутница утратила самообладание, и дальше ее рассказ стал маловразумительным, наполненным вспышками глубоко личных переживаний, обвинений, самооправданий, укоров. Однако эти рассуждения о двуединстае быта и бытия запомнились мне, и я пытался еще задолго до Большого несчастья научиться извлекать лучшее из обоих миров, прыгать то сюда, то туда, как люди прыгают со льдины на льдину, перебираясь через опасный пролив.

А вы, дорогие радиослушатели? Доводилось ли вам ощущать эту глубинную разницу двух сторон нашей жизни? И если да, не поделитесь ли вы с нами приемами, как легче всего проникать из одного в другой и как надежнее, крепче и герметичнее можно заделывать дверь между ними?

13. Балтика

– Капитан, нельзя этого делать, – сказал Пабло-Педро. – Нельзя меня ставить на утреннюю вахту. Только ночью. Иначе сорвусь и разбросаю их по морским просторам. На полном разгоне, на таран, ударом о камни. Так, чтобы вылетели головами вперед. Налетят чайки, расклюют, что останется, все станет чисто, светло. Легко могу потерять контроль, легко и безвозвратно.

Взгляд его был прикован к двум безмятежным красоткам, лежавшим в шезлонгах на носу «Вавилонии». Одинаковые белые колпачки на носах, одинаковые розовые очки, одинаково повернутые к солнцу ладошки делали их кукольно похожими друг на друга, доверчиво хрупкими, беззащитно дружелюбными. Антон заметил, что «Вавилония» нацелилась плыть по кругу. Положил ладонь на руку замечтавшегося рулевого, подтолкнул штурвал.

– Без паники, Пабло, – сказал он. – Без нервов. До Хельсинки осталось три дня. Мы высадим их там, они снимут с Рональда часы, и плавание будет продолжаться тихо-мирно.

– Не верю. Тихо-мирно уже не для нас. Легко можем донести полиции. Легко собрать и представить полный букет словесных примет. Свидетелям трудно остаться в живых. Труднее, чем взрывникам. Зачем им оставлять нас свидетелями? Что-нибудь они подстроят в последний момент. И никто никогда про нас не услышит – на какой глубине, на какой широте.