Зекамерон XX века - Вернон Кресс

На днях прибыли свежие этапы прямо с материка, их поселили, за неимением места на городской пересылке, у нас в пустовавшем бараке. Там режим был строгий, у входа в барак дежурил мощный балкарец, чьи казачьи усы, грозные взгляды и, главное, внушительная дубинка гарантировали, что новички — наши старожилы их считали, конечно, шакалами — не будут путаться среди нас, им даже еду носили в барак. Это был первый отбор для авторемонтного завода, а также нашего конкурента судоремонтного в порту Нагаево — люди, которые на пересылке назвались слесарями, литейщиками, механиками. Истинные способности прибывших определяла потом экзаменовавшая их заводская комиссия.

— Шах, — сухо заметил бухгалтер, отложив газету, — туда не ходи, Керим, там через ход тебе крышка.

— Говорил я, что не надо обмениваться пешками, — прошипел Афанасьев старику и неожиданно нагнулся, снял валенки и бросил их с размаху под нары — он спал рядом. Ему, как ведущему инженеру, предоставили право жить вне лагеря, но он отказался, наверно, из жадности, хотя имел так много денег, что нанимал вольнонаемных чертежников, когда у него не было времени чертить. Несмотря на свои привилегии, он постоянно жаловался жене на жуткие условия в лагере и отвратительное питание, писал ей по вечерам и засыпал над письмами, которые потом читали его товарищи по бараку, пока он храпел за столом, положа голову на руки.

Я лежал на своих нарах с книгой, которую извлек из матраца: нам недавно выдали новые, вместо ваты они были набиты макулатурой. В первую ночь почти не спал, что-то нещадно давило мне ребро. Удивившись, что бумага такая жесткая, я утром распорол матрац и обнаружил маленькую сковородку, попавшую в него неизвестно каким образом. Я пользовался ею потом всю зиму. Заодно проверил макулатуру и нашел совершенно целую, только без обложки, книгу— «Трое в новых костюмах» Пристли, которая мне очень понравилась. Сравнивая нашу судьбу с судьбой демобилизованных английских фронтовиков, я живо вошел в их положение и, дочитав до того места, где герой отказался провести месяц в коттедже с весьма соблазнительной молодой дамой, очень этим возмутился (из чего следует заключить, что мое положение и упитанность были не столь плачевными) и тут заметил парня, который вразвалку подошел к дневальному и, поговорив с ним, направился в мою сторону. Он был, видно, из пересыльного барака: таких здоровяков на инвалидке не держат.

— Вы будете нормировщик, который понимает по-румынски? — спросил он очень вежливо, с сильным западноукраинским акцентом.

— Ну я, а зачем тебе?

— У нас на пересылке лежит профессор, он болеет и просит вас зайти к нему!

— Профессор? — признаюсь, меня это заинтриговало.

— Точно я не знаю, он плохо говорит по-русски. Я заложил страницу и захлопнул книгу.

— Подожди, сейчас оденусь. На, кури, только в тамбуре… Он курит?

— Да, очень много, а табака у нас нет… Мы хотели поменять на табак телогрейки, но из барака никого не пускают. Измаил говорит:

«В зоне вам нечего делать!» Профессор с ним побеседовал, и он меня за вами послал…

Звучало это правдоподобно: Измаил обо мне знал. Когда осенью привезли меня, дистрофика, с прииска, он сторожил гараж. Меня тогда послали, скорее для проформы, караулить большое поле капусты рядом. Ночами я сидел в гараже у балкарца, и мы подружились. Немолодой Измаил, высокий и широкий, как шкаф, краснолицый, с седыми усами и бочкообразным торсом, не один уже год охранял от шкодливых шоферов гаражную мастерскую и слыл у лагерного начальства образцом исполнительности. Командиром Красной Армии Измаил попал в плен, потом в дагестанский легион, где дослужился до ротмистра. Потеряв в бою правую руку и получив взамен Рыцарский крест — очень высокий орден, особенно для бывшего военнопленного (считался равным четырем Железным крестам первого класса), Измаил после войны поверил посулам комиссии по репатриации, которая от имени Сталина обещала всем добровольно возвратившимся на родину полное отпущение содеянных грехов. Но из американского лагеря пленных в свою родную Балкарию Измаил, конечно, не попал: его судили в Бранденбурге. На Колыму этапировали по ошибке, не успев после суда комиссовать — инвалидов сюда обычно не посылали.

Кроме гаража балкарец охранял еще склад и хлеборезку. С ним нельзя было шутить: обладая страшной силой в единственной левой руке, он к тому же приспособил к культе правой, по библейскому примеру Давида, кожаную пращу, с помощью которой метал камни на приличное расстояние. На запястье левой у него висела дубинка, выточенная в деревообделочном цехе. Впрочем, несмотря на грозный облик, Измаил был развитым и неглупым человеком, большим любителем природы. Иногда он переводил мне с родного языка свои стихи. На судьбу Измаил не сетовал, лишь жаловался, что сильно полнеет.

— Занимаюсь гимнастикой, но желудок никак не привыкнет, что нет руки, — вздыхал он, — просит и для нее пищу, а все откладывается на живот… Ничего, как-нибудь отсижу срок и поеду к жене, сын уже будет большой. Лишь бы им домой разрешили вернуться…[64] Стану пасечником — работа легкая и всегда на природе! Ничего мне больше не надо, иншаллах…[65]

«Этот профессор должен обладать большой силой убеждения, если уговорил Измаила на посту», — думал я, пока мы подходили к огороженному колючей проволокой бараку. На площадке перед крыльцом стояла большая бочка, покрытая крышкой, с двумя железными петлями для ношения на длинной палке — параша. Ворота ограды были замотаны толстой цепью. Около них в бушлате с меховым воротником, в белой лохматой шапке и высоких валенках стоял Измаил. С правого рукава, зашитого ниже локтя, свисала знаменитая праща, левою рукой он крутил, видимо от скуки, тяжелую дубинку.

— Привел кунака? — У него был очень низкий голос, соответствовавший громадной фигуре. — Молодец, не задержался… Профессор тут какой-то тебя ищет, — кивнул он мне и ловко одной рукой размотал цепь, распахнул ворота и закрыл их за нами, повесив на цепь большой замок.

Давно уже не заходил я в такой барак. После мороза тяжелый воздух пересылки ударил в лицо испарениями массы людей, пота и портянок. Длинные сплошные нары были битком набиты народом. Стоявшая у входа плита была пустой (не то что у нас!). Лишь один зек сидел возле нее на табуретке и ревниво наблюдал за двумя окурками, которые сушились на кирпиче у дымохода. Там, где не было ни табака, ни возможности его достать, я не раз являлся свидетелем жестоких драк за такие окурки, однажды человеку сломали руку за кусочек газетной бумаги, вчетверо больше почтовой марки — для самокрутки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});