Годы учения Вильгельма Мейстера - Иоганн Гете

— Ведь обычно смешно слушать, когда актеры толкуют об изучении; для меня это все равно, как если бы вольные каменщики[45] говорили о кладке стен.

Считка прошла как нельзя лучше; можно прямо сказать, что эти немногие с пользой потраченные часы легли в основу репутации труппы и хороших сборов.

— Вы поступили разумно, друг мой, что так серьезно побеседовали с нашими сотоварищами, — заметил Зерло, когда они вновь остались наедине, — хотя я опасаюсь, что ваши пожелания не будут осуществлены.

— Как так? — удивился Вильгельм.

— Вот что я подметил, — объяснил Зерло. — Насколько легко возбудить воображение людей, насколько любят они слушать сказки, настолько же редко случается встретить у них род самостоятельного творческого воображения. Особенно удивляет это у актеров. Каждый рад хорошей, выигрышной, блестящей роли; но редко кто способен на большее, чем самоуверенно поставить себя на место героя, ни капли не тревожась, примет ли его хоть кто-нибудь за такового. И очень немногим дано живо представить себе, что думал сказать автор данной пьесой, сколько надо вложить своего, личного, чтобы удовлетворить требованиям роли, как собственной убежденностью убедить и зрителя в том, что ты сейчас совсем другой человек, как внутренней правдой изображения обращать доски в храмы, а картон в леса. Эта внутренняя сила духа, одна лишь могущая обмануть чувства зрителя, эта вымышленная правда, одна лишь обладающая той силой воздействия, которая одна лишь способна создать иллюзию, — кто имеет о них понятие?

А посему не будем напирать на силу духа и на чувства. Куда надежнее просто-напросто растолковать сперва нашим друзьям буквальный смысл и дать им толчок к пониманию сути. У кого есть талант, тот сам поспешит отыскать умное, исполненное чувства выражение, а у кого таланта нет, тот не будет, по крайней мере, совсем уж фальшиво играть и декламировать. Ни у актеров, ни вообще у людей не встречал я ничего хуже самомнительной претензии проникнуть в дух, не поняв и не усвоив буквы.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вильгельм заблаговременно пришел на первую репетицию и оказался на сцене совсем один. Вид помещения поразил его и наполнил волшебными воспоминаниями. Декорации леса и селения были расставлены в точности, как на сцене его родного города, тоже во время репетиции, в то утро, когда Мариана открылась ему в любви и обещала подарить первую блаженную ночь. Крестьянские домишки схожи между собой на театре, как и в жизни. Настоящее утреннее солнце проникало через полуоткрытое окно и освещало часть скамьи, плохо укрепленной возле двери, только не светило оно, увы, как тогда, на грудь и колени Марианы.

Он сел на скамью и задумался над этим удивительным совпадением, и ему захотелось верить, что, быть может, скоро он увидит здесь и ее. Увы, это были всего лишь декорации драматического водевиля, который бытовал в ту пору на немецкой сцене.

Размышления его спугнул приход остальных актеров, вместе с которыми явилось двое завсегдатаев театра и артистических уборных, и они восторженно приветствовали Вильгельма. Один из них, собственно говоря, состоял в обожателях мадам Мелина; второй был бескорыстным другом театрального искусства, и оба принадлежали к той породе друзей, каких только можно желать в каждой порядочной труппе. Трудно определить, были ли они больше знатоками или любителями театра. Они слишком любили его, чтобы знать по-настоящему, и достаточно его знали, чтобы ценить хорошее и осуждать дурное. Но при всем своем пристрастии они терпели посредственность, зато трудно описать упоение, с которым они предвкушали и смаковали хорошую игру. Техническая сторона радовала их, духовная приводила в восторг, и даже обрывочная репетиция давала им своего рода иллюзию. Недостатки неизменно отступали для них на задний план, а все хорошее близко их трогало. Словом, это были такие любители, каких желает себе каждый художник в своем деле. Излюбленная их прогулка была из-за кулис в партер, из партера за кулисы, любимейшее местопребывание — артистическая уборная, усерднейшее занятие — внесение поправок в позы, костюмы, чтение и декламацию актеров, предмет живейшего разговора — произведенный эффект. Они неусыпно пеклись о том, чтобы актер не переставал быть внимателен, деятелен, точен, старались быть ему полезны или приятны и без расточительства почаще баловать труппу. Оба завоевали себе исключительное право присутствовать на сцене во время репетиций и спектаклей. Касательно постановки «Гамлета» они не во всем соглашались с Вильгельмом; кое в чем он уступал, но большей частью отстаивал свое мнение; вообще же подобные беседы немало способствовали развитию его вкуса. Он показывал обоим друзьям, сколь высоко их ценит, они же, в свой черед, предрекали, что итог соединенных усилий составит ни мало ни много как эпоху, в немецком театре.

Присутствие двух друзей было очень полезно на репетициях. С особой настойчивостью внушали они нашим актерам, чтобы позы и мимика, такими, как они будут показаны па представлении, уже на репетиции неуклонно связывались с речью, дабы соединение стало автоматическим, войдя в привычку. Репетируя трагедию, особливо следует воздерживаться от обыденных жестов; им всегда боязно, если трагик пюхает табак: весьма вероятно, что и на представлении его в том же месте потянет к понюшке. Мало того, они требовали, чтобы никто не репетировал в сапогах, если по роли полагалось быть в башмаках. Но ничто — уверяли они — так не огорчительно им, как если женщины па репетиции прячут руки в складках платья.

И еще в одном их уговоры принесли пользу, а именно в том, что все мужчины стали обучаться военному строю.

— Столько приходится актерам играть военных, — говорили эти друзья, — и как же прискорбно видеть, когда люди, начисто лишенные выправки, болтаются по сцене в мундире капитана или майора.

Вильгельм и Лаэрт первыми подчинились унтер-офицерской муштре, ревностно продолжая при этом упражняться в фехтовании.

Много трудов положили оба театрала на воспитание столь счастливо составившейся труппы. Они заботились о будущем ее успехе у публики, которая не упускала случая поиздеваться над их безоглядным увлечением, пе ведая, сколь много причин у нее быть им признательной, тем паче что они не упускали случая объяснить актерам главную их обязанность — говорить громко и внятно. В этом пункте они встретили больше возражений и недовольства, нежели предполагали вначале. Большинство желало, чтобы их слышали, как бы они ни говорили, и лишь немногие старались говорить, чтобы их было слышно. Одни сваливали вину на акустические особенности здания, другие доказывали, что непозволительно кричать там, где нужно говорить то ли обычным, то ли тихим или нежным голосом.

Наши театралы терпеливейшим образом всяческп старались рассеять это заблуждение и одолеть актерское упрямство. Они не жалели ни доводов, ни комплиментов и в конце концов добились своего, причем им много помог пример Вильгельма. Он упросил их на репетициях садиться в дальние уголки и всякий раз, как они не вполне его расслышат, стучать ключом о скамью. Слова он выговаривал отчетливо, неторопливо, постепенно повышал тон и не надсаживался в самых бурных сценах. Стук ключа слышался все реже с каждой репетицией; постепенно этот метод приняли и остальные, и появилась надежда, что в конце концов пьесу будет слышпо во всех углах театральной залы.

Из этого примера видно, как хочется людям достигнуть цели лишь собственными средствами, каких усилий стоит втолковать им то, что, собственно, понятно само собой, и как трудно внушить человеку, который чего-то добивается, что намерение его осуществимо лишь при соблюдении главных условий.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Подготовка декораций, костюмов и всего, что потребно, шла своим чередом. На предмет отдельных мест и сцен у Вильгельма были свои выдумки, которым Зерло не перечил, частью в силу контракта, частью по убеждению и в надежде ублаготворить Вильгельма такой уступчивостью, чтобы в дальнейшем можно было подчинить его своим намерениям.

Так, например, на первой аудиенции король и королева должны были сидеть на троне, придворные стоять по бокам, а среди них, смешавшись с толпой, — Гамлет.

— Гамлет должен держаться спокойно, — объяснял он, — черная одежда и так достаточно отличает его. Ему следует скорее скрываться, чем выставлять себя напоказ. Лишь когда окончится аудиенция, когда король заговорит с ним как с сыном, тогда пусть приблизится, и сцена пойдет обычным порядком.

Еще одну капитальную трудность составили те два портрета, о которых так страстно говорит Гамлет в сцене с матерью.

— На мой взгляд, — заявил Вильгельм, — надо, чтобы портреты в натуральную величину виднелись в глубине комнаты возле входной двери, причем старый король в тех же доспехах, что и тень его, должен находиться по ту сторону, откуда она появится. Мне хочется, чтобы правой рукой он делал повелительный жест, стоя вполоборота, как бы глядя через плечо, дабы вполне уподобиться удаляющейся через дверь тени. Если в эту минуту Гамлет будет смотреть на тень, а королева на портрет — впечатление получится грандиозное. Отчим должен быть изображен хоть и с королевскими атрибутами, но много невзрачнее отца.