Изгнанник - Лариса Петровичева

В зале заседания Высшего выборного совета царила благоговейная тишина, нарушаемая лишь скрипом перьев. Десять выборщиков – представители инквизиции и духовенства Аальхарна – сидели за столом и принимали решение. По натертому золотистому паркету скользили разноцветные пятна света, пробивавшегося сквозь высокие оконные витражи.

– Братья, прошу вас сложить имена претендентов в кубок.

Первый распорядитель Клим неторопливо прошел вдоль кресел и собрал в высокий серебряный кубок листки, свернутые в трубочки. Сейчас выборщики немного передохнут от начальных дебатов и пообедают, а потом узнают результаты голосования. Вряд ли, конечно, нового шеф-инквизитора выберут с первого раза, однако все может быть, даже девять одинаковых имен в выборных листках.

– Благодарю вас, братья. Теперь отдохните.

Расторопные служки принесли подносы с едой и принялись проворно накрывать на стол. В Аальхарне недавно начался пост, поэтому особым разнообразием блюда не отличались, однако Клим заметил на тарелках и каши, и птицу, и несколько видов рыбы. Не должно заставлять голодать тех, кто сейчас решает судьбу государства, подумал Клим и, устроившись за своим столом, подальше от соблазнительных обеденных запахов, начал подсчет голосов.

Как он и предполагал, с первого раза ничего толкового не вышло. Имена в выборных листках значились самые разные, и, к своему искреннему удивлению, Клим дважды наткнулся на запись «Шани Торн, декан инквизиции». Всмотревшись в почерки, Клим опознал руку кардинала Бетта, который дослужился до высокого чина, но до сих пор писал имена людей с маленькой буквы, и – тут удивление Клима стало еще сильнее – самого патриарха Кашинца: только у него была привычка убирать из слов половину гласных букв, по правилам староаальхарнской грамматики. Клим отложил эти две записки и ошеломленно воззвал к собравшимся:

– Господа, у нас в выборных листках дважды встретилось имя декана инквизиции.

Иерархи переглянулись, и маленький зал совета наполнился удивленными и возмущенными голосами. Инквизиционный протокол запрещал подобный выбор, об этом заговорили прямо, призывая к объяснению тех, кто предложил такую неподходящую кандидатуру. Кардинал Бетт тотчас же стушевался и уселся в углу, не желая признаваться, а вот патриарх Кашинец оторвался от тарелки с цельной тушеной уткой и громогласно произнес:

– А что такого? Сей господин очень хорошо зарекомендовал себя на посту шеф-инквизитора. Еретики трепещут, ведьмы горят. Так что пусть себе сидит на том же месте, я не против.

Разумеется, патриарх умолчал о том, что до начала заседаний ему показали подписанные и трижды просроченные векселя на колоссальные суммы и прозрачно намекнули на то, кого нужно выбрать. Устим, предстоятель пяти столичных соборов, вскочил со своего места, едва не перевернув кубок со сладким фруктовым отваром, и визгливо воскликнул:

– А то, что он байстрюк, вы забыли? Или главе церкви уже наплевать на основы самой церкви?

Патриарх сверкнул на него грозным взглядом из-под взлохмаченных бровей и прогудел:

– Он законный наследник покойного государя. И на то есть документы!

После этих слов в зале поднялся совершенно безобразный гвалт. Заорали все. Кто-то открыто обвинял патриарха в ереси и измене, кто-то кричал о том, что Кашинца подкупили, а кто-то рассуждал о родословном древе аальхарнской монархии в выражениях, не поддающихся никакой цензуре. Клим пытался успокоить разбушевавшихся иерархов, но у него ничего не получалось – его просто не желали слушать. В конце концов Кашинец грохнул кубком об стол и прорычал:

– Я свой выбор сделал. А если вы не согласны – проваливайте к Змеедушцу в афедрон! И чтоб вам там навеки застрять и не выбраться, пустозвоны вы этакие!

В зале стало тихо. Кашинец обвел всех свирепым взглядом и снова приступил к трапезе. Выборщики понуро обратились к своим тарелкам, в которых вскоре обнаружились сюрпризы.

Впрочем, о том, что в каждом блюде лежит маленькая записка, никто не стал говорить вслух. Записки скрылись в ладонях, широких рукавах ряс и на коленях – и по прочтении некоторые из выборщиков сладко заулыбались и взглянули на патриарха уже без неприязни. Вскоре слуги забрали опустевшие тарелки и протерли столы, а Клим раздал всем по новой чернильнице с пером и по листку бумаги.

– Итак, братья, – напряженно начал он, – в первом туре нам не удалось выбрать нового шеф-инквизитора. Призываю вас сосредоточиться и, искренне помолившись Заступнику нашему, сделать благоразумный выбор ради спасения нашей несчастной родины от ересей и колдовства. Братья, призовите на помощь разум, а не силу, – смиренно попросил Клим и перевернул песочные часы.

В выборном зале снова воцарилась тишь. Наконец Федур, первый кардинал, взял перо и начал писать.

* * *

– Ваша неусыпность, откройте!

Младший Гиршем – а настолько деликатных дел его папаша не мог доверить посторонним – постучал в дверь декановых покоев. Информация была срочная, даже сверхсрочная – привратник не хотел пропускать Младшего в дом, а возле лестницы едва не дошло до драки, но он все-таки добрался до нужной двери.

– Ваша неусыпность! Откройте скорее! У нас проблемы.

Наконец дверь скрипнула, и Торн высунулся в коридор. В халате, машинально отметил младший Гиршем, в два часа пополудни. Он поклонился и тревожно зашептал:

– Второй тур завершился, ваша неусыпность. Пять на пять. Федур, Избор и Такеш приняли ваше предложение, отец сейчас переводит деньги на их счета. Остальные непреклонны, несмотря ни на что.

Торн хмыкнул и задумчиво потер переносицу. Как недавно заметил папаша Гиршем, у членов совета были еще и родственники – сейчас пятеро детей господ кардиналов сидели в инквизиционной тюрьме и готовились к допросу с высшей степенью устрашения. Обвинение в колдовстве было наскоро состряпано еще с утра. Отцов об этом, разумеется, известили – предложив сделать правильный выбор и получить, помимо свободы своих чад, еще и крупное денежное вознаграждение, и дочери Федура, Избора и Такеша уже спокойно ехали домой, а доносы на них благополучно сгорели в печи. Торн умел держать слово.

– Похоже, наше предложение не приняли всерьез, – заметил младший Гиршем и спросил: – Что делать, ваша неусыпность?

Инквизитор пожал плечами.

– Как – что? Отрубайте им мизинцы и посылайте отцам. Если они ошибутся в выборе, то и дальше будут получать детей по частям. Частей может быть много, я не тороплюсь.

Младший Гиршем послушно кивнул, хотя в животе у него неприятно засосало. Он был честным негоциантом, а не лихоимцем и надеялся, что до отрубания пальцев дело не дойдет. Впрочем, инквизиторы с высоты своего положения иначе оценивают и цели, и средства для их достижения.

– Награду уже не предлагать?

Торн криво усмехнулся, и Младший понял, почему отец так боится этого человека. Он и сам боялся его до дрожи в коленях.

– Разве жизнь и здоровье детей уже сами по себе не являются наградой?

Младший Гиршем согласно кивнул еще раз, поклонился и побежал вниз по лестнице, услышав, как сзади хлопнула дверь. Надо было торопиться – большой перерыв на молитвы продлится еще полтора часа. Он искренне радовался, что не увидит лиц упрямцев в тот момент, когда они получат посылочки из инквизиции.

Отец был прав. Дети – вот самый главный рычаг давления.

– Кто там? – сонно спросила разнеженная Гвель из-под одеяла. Шани запер дверь на засов и коротко ответил:

– Никто. Спи.

Гвель что-то одобрительно промычала и снова погрузилась в сон. Несколько минут Шани скептически рассматривал спящую владычицу, а потом подхватил с пола свою одежду и пошел в соседнюю комнату – переодеваться в цивильное, причесываться и готовиться принимать послов с предложением высокой и почетной должности. Естественно, физиономии у них будут перекошены от обиды и гнева, но это уже сущие мелочи. А вот государыню надлежало спровадить отсюда максимум через час: по возвращении с заседания министров Луш должен был застать ее дома и задать всего один вопрос:

– Откуда у тебя этот изумруд?

– Да, именно так: откуда у тебя этот изумруд, который раньше носила другая женщина, и за какие такие добрые услуги ты его получила? – негромко сказал Шани, завязывая шнурки на высоком воротнике шутры. Разумеется, Гвель сразу же изменится в лице, а поскольку она патологически не умеет врать, то разгневанный Луш тотчас же прочтет по ее растерянному виду всю историю в деталях. Памятуя об указе о престолонаследии, он и слова не скажет Шани, а вот супруге не повезет. И поделом. Сучка не захочет – кобель не вскочит: так считается в Аальхарне испокон веков. Жена, тем более государыня, должна блюсти и свою честь, и честь супруга. Или хотя бы думать о том, что надо показывать, а что – сохранять в тайне.

Весь расчет Шани строился на том, что Гвель не додумается снять украшение, не имея опыта в амурных делах на стороне. В конце концов, ничего личного, это простой гамбит. Отдали фигуру – выиграли игру. Жаль, что в Аальхарне так никто и не додумался до шахмат, тогда история здесь наверняка пошла бы по иному пути.