Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… - Эрих Мария Ремарк

чтобы вызывать радиопомехи. Позже у Рези. Телефоны на столах, пневмопочта, фонтаны. В первый раз ресторан полон.

Воскресенье с П. (+) Около шести вечера ужинали у Штеклера. На такси через город. Будапештская улица. Берег Лютцофа; Тиргартенштрассе полностью разрушена; от сада Тиргартена ничего не осталось, только то тут, то там высокое дерево. Вагнер, одинокий, бронзовый, застывший, сидит на Тиргартенштрассе; Шарлоттенбургское шоссе, словно по древесному питомнику едем, а не по лесу; Колонна победы перемещена. Все это под мрачным, облачным, сквозящим небом, на западе серо-золотой закат, армагеддон. Русский памятник в честь погибших. От его ступеней, мимо молодых деревьев, повсюду разбросаны в тусклом белом свете руин; мрачные обрубки на горизонте; белые высокие руины, как на картине Утрилло; справа почти не разрушенные колонны победы из прошлого; слева поврежденные Бранденбургские ворота с красным флагом Советов; прямо впереди на горизонте радиобашня, последняя, возможно, когда-то связь зашнурованного города. Грозовые облака, полные угрозы; позади памятника погибшим дикий солнечный закат – известковый свет на высоких руинах.

К Бранденбургским воротам. Мокрые от дождя улицы, пустота (швейцарское представительство).

Едем обратно. Вышли на Зексишештрассе, 61*. Осмотрелись. Не так много разрушено. Виттельбахерштрассе, 5*. Дом рядом снесен. Крыша вверху разрушена. Насмотрелись. К отелю «Маджестик»*. Разрушен. Только часть осталась, где были мои комнаты. Остаток сада. Садовый вход к моим апартаментам теперь вход в некую «Ред Милл». Что-то усталое, вроде кафе, на стенах рисунки из 1920-х, черные, с позолотой, лесбиянки, кавалеры в накидках и фраках, садистки в высоких сапогах с хлыстами – но внутри затхлость клуба для игры в бридж, от 10 до 12 персон, играют в карты, буржуазно, с безысходностью стареющих провожатых воскресного времени. Вот что-то такое, где были мои апартаменты.

Обратно пешком с П. Было неплохо увидеть это еще раз. Этим завершается некий цикл.

Сегодня с П. гулял по улицам. Покупали вещи, заходили в аптеку и т. п. Беззаботность, сияющая. В аэропорт. Она летела в Париж. Забыл, она хотела попробовать тартар с пивом.

У Лотты Пройс. Несколько мучительный час. Она больше не пыталась поцеловать меня. Хорошо бы уже никогда больше не встречаться.

25.07.<1952. Мюнхен>

Немецкая народная мудрость: кто все еще не умер, сам виноват, бомб упало больше чем достаточно.

Когда при денежной реформе каждый начинал с так называемыми двадцатью марками на голову – им название «грушевые гроши».

Позавчера Ландсхофф и др. Витч* пополудни, вечером Цандер с женой, Деш, Мундт с женщинами; ужинали на площади перед «Кружкой», потом подошел Хайнц, с Цандером и его женой оставались дольше. Они стали графологами. Первая жена, Эдда, умерла в 1945 году от рака. Я так часто наблюдал, что для безропотного буржуазного поведения мертвые – это уже что-то больше неизменяющееся, подспудное и непроявляющееся, которое, собственно, снова заставляет стремиться к тому, что потеряно, но только без изменения.

Вчера обедал с Цандером. Есть что-то напыщенное в этой безропотной, но не желающей признать себя таковой жизни.

В половине пятого Деш. В открытой машине по Мюнхену, потом Нимфенбург, где находится издательство. Там Пливье, Кестнер, Х. В. Рихтер, Кадес, Кирс и др. Просидели пару часов. Замечательно, какая реакция у них была на дозу свежего воздуха, – все чересчур серьезны и в то же время несколько безнадежны или разочарованы.

Вечером с Беатой ф. Моло и Сибиллой Шмитц; лесбиянки, скучные с первого же часа, буржуазные-небуржуазные. Хорошо поужинали в «Вальтершпиле». Раки, оленина. Пили «Шамбертин-Музиньи» 1937 года, большая бутылка. Потом Курт фон Моло. Еще «У Хайнца»*. Берлинские истории. Анекдоты. Снова в заключение: нечто законченное, уже не развивающееся, обозрение жизни, которая так и дальше должна продолжаться, но в которой уже заглох внутренний мотор; крылья еще трепещут, гонят ветер, но полета уже не получается. Удовлетворенная, напряженная, наполненная внешним, но внутри страх, со стремлением удержать неудержимое, тихая смерть души, покорность, которая была в начале всего.

Деш, Эмиль Людвиг из издателей, перелетная птица, поверхностный и гармоничный, с понятием дела и легким идеализмом; быть может, еще Сибилла Шм., которая несколько более подвижна, что, впрочем, у актеров означает иное, нежели просто актерство; оба не отягощены чем-то внутренним.

Управляющие чиновники души.

В этих писателях – еще желание, может быть еще разгореться. Но разового огня на пару часов недостаточно. Всегда есть надежда.

Ночь. Звонил П. Единственно настоящее, что я за многие дни услышал.

06.09.<1952. Порто-Ронко>

Дождь. Попытка работать* захлебнулась. Начинается простуда. Наброски к пьесам. Одна, «Энох Арден»*, трагикомедия. Позавчера вечером Санид*, Мели*, Лео Кок*, Олли Вотье. П. нездорова. Слишком много зеленых, незрелых орехов. Полная луна. Хорошая жизнь. Необъяснимая лень. Желания. Письмо от Петер; бурсит.

29.10.<1952. Нью-Йорк>

Роман «Нью-йоркский романс»*. Высоко, в пентхаусе, снятом его другом, в странном городе, человек, только что прибывший из Европы, наполненный воспоминаниями, Д.П.*, взятое в займы время, мечты, кошмары, страхи, девушки. В аптеке – три месяца, пока он не находит работу (Д.П. – представительство помогает ему) в Висконсине, (чего можно было ожидать после концлагеря?) подаренная жизнь, которую он воспринимает по-детски-гениально-впервые (после лагеря, смертей, газа, войны) во всем, даже в самом малом, по-новому.

Возм. как пьеса.

Стихи в «Нью-Йоркере» из моей кельи. Обо всем.

Стать покорителем, писцом, летописцем Нью-Йорк-сити. Так же как Бальзак для Парижа (Растиньяк* на Пер-Лашез).

Точно так же: истории многих, которые хотели завоевать этот город; им удалось, евреи, которые сюда бросаются, как на мясо (после Европы); семья, которая не позволяет себе ни минуты покоя, пускается во все тяжкие; один здесь, в преступном мире, другой крестится, но снова выходит, чтобы обрести положение.

09.12.<1952. Нью-Йорк>

Один из вечеров с Пумой. Угостила меня ужином; сама ела картошку с маслом. Торчала перед телевизором, разглядывая своих Юл.* и дочь*. Все фальшиво, преувеличенно; больше никаких отношений. Полуобустроенная квартира – слишком мало света в жилой комнате; отвратительно белесые и бежевые полы, стены, мебель; множество зеркал; все безотносительно, голливудская элегантность – опустившаяся, вылезающая из швов, неподлинная личность в прекрасной оболочке, – смесь подлинного с фактическим, невыносимо, когда хватает интеллигентности, чтобы различать это. Все еще на этом печать Й. фон Штернберга.

Один из вечеров с семьей Зальц – ужин, кино, рассуждения. Ничего особенного. Он: «Окруженный самим собой, видит себя в самых странных зеркалах, все делают его крупнее и важнее. Те, кого я прежде считал знающими, – возможно, вовсе не таковы».

Случай с Клеопатрой. Она вернула мне мою монету в магазине, который я ей