Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

Течение несло байдарку, как опавший лист. Оно подхватывало ее, колыхало и уносило ее, словно кентавр юную нимфу. Приходилось постоянно работать веслом, чтобы управлять суденышком. Река так рвалась к морю! Каждая капля неслась в панике, точно человек в испуганной толпе. Но какая толпа была когда-либо так многочисленна, так единодушна? Все, что мы видели, проносилось мимо нас как в пляске. Взгляд состязался с течением. Каждый миг был исполнен такого напряжения, что все наше существо уподоблялось хорошо настроенному струнному инструменту, а кровь, очнувшись от обычной летаргии, неслась галопом по широким улицам и узким проулкам вен и артерий, пробегала через сердце так, словно кровообращение было праздничным развлечением, а не беспрерывным трудом, длящимся изо дня в день многие десятки лет. Пусть тростник предостерегающе гнулся и дрожал, показывая, что река не только сильна и холодна, но и жестока, что в водоворотах кроется смерть. Но ведь камыш прикован к одному месту, а те, кто вынужден сохранять неподвижность, всегда робки и ни в чем не уверены. Ну а нам хотелось ликующе кричать. Если эта полная жизни красавица-река и вправду была орудием смерти, то старуха просчиталась, думая, что заманила нас в ловушку. Я каждую минуту жил за троих. Я выигрывал десять очков у костлявой с каждым ударом весла, с каждой речной излучиной. Мне редко удавалось получать от жизни подобные дивиденды!

Да, именно с этой точки зрения следует нам рассматривать ту тайную войну, которую каждый из нас ведет со смертью. Если человек знает, что в пути его неминуемо должны ограбить, он будет требовать лучшего вина в каждой гостинице и чувствовать, что, проматывая деньги, он надувает разбойников. А главное, он не просто тратит деньги, но выгодно и надежно их помещает. Вот почему каждый сполна прожитый час, а особенно отданный здоровым занятиям, мы отнимаем у грабительницы-смерти. Когда она остановит нас, чтобы заграбастать все наше добро, у нас будет меньше в карманах и больше в желудке. Быстрая река – любимая западня старухи и приносит ей немалый годовой доход, но, когда мы сойдемся с нею, чтобы свести счеты, я засмеюсь ей в глаза и напомню эти часы, проведенные на верхней Уазе.

К вечеру мы буквально опьянели от солнца и быстрого движения. Мы уже не могли сдерживать наш восторг. Байдарки были слишком малы для нас, нам хотелось выйти и растянуться на берегу. И вот мы раскинулись на зеленом лугу, закурили и решили, что мир восхитителен. Это был последний счастливый час описываемого дня, и я с удовольствием задерживаюсь на нем.

С одной стороны долины на вершине мелового холма то показывался, то исчезал через равные промежутки времени пахарь со своим плугом. При каждом своем появлении он в течение нескольких секунд вырисовывался на небе, походя (как заметил Папироска) на игрушечного Бернса[56], только что срезавшего плугом горную маргаритку. Кроме него, если не считать реки, мы не видели вокруг ни одного живого существа.

По другую сторону долины из зелени листьев выглядывали черепичные кровли и колокольня. Вдохновенный звонарь вызванивал там призыв к вечерне. В мелодии колоколов было что-то очень нежное, очень трогательное. Нам казалось, что мы еще никогда не слыхали, чтобы колокола говорили так выразительно и пели так гармонично. Чаще всего в звоне колоколов слышится некая угрожающая нота, что-то настолько металлическое и ворчливое, что их не так-то приятно слушать. Но эти колокола звучали то сильнее, то тише, с какой-то жалобной каденцией, которая врезалась в память, словно рефрен модной песенки, и эти звуки, казалось, повествуют о сельском покое и старине. Звонарь, наверно, добрый, степенный, разумный старик, погрузившись в свои думы, так нежно раскачивал веревки, что мне хотелось попросить у него благословения.

Я готов был благодарить священника, церковный совет или еще кого-то, кто заведует во Франции подобными делами, словом, того, кто оставил на этой колокольне старые добрые колокола, придававшие прелесть вечеру; я благословлял людей, которые берегут всю эту красоту, а не созывают собрания, не устраивают сбор пожертвований, не печатают в местной газетке призывов, чтобы обзавестись набором новых бирмингемских подделок, которые трезвонят под ударами звонаря как на пожар, пугая эхо в долине и наводя на всех ужас.

Наконец колокола умолкли, зашло и солнце. Представление окончилось. Долина Уазы погрузилась в сумрак и тишину. Полные светлой радости, мы взялись за весла, словно люди, которые выслушали возвышенную проповедь, а теперь возвращаются к повседневной работе.

Река здесь была гораздо опаснее, часто встречались неожиданно возникающие водовороты; нам все время приходилось бороться с течением. Временами попадались отмели и песчаные перекаты; иные мы миновали с ходу, но порой приходилось вытаскивать байдарки из воды и переносить их по суше. Но главное препятствие заключалось в последствиях недавних сильных ветров. Через каждые двести-триста ярдов виднелись громадные деревья, рухнувшие в реку; нередко одно дерево увлекало за собой несколько других, образуя завалы. Иногда за вершиной дерева оставалось свободное пространство, и мы обходили такой зеленый мыс, слыша, как струи журчат и переливаются в его ветвях. Порой упавшее дерево опиралось на противоположный берег, и тогда можно было, лежа в байдарке, проскользнуть под ним. Но чаще приходилось взбираться на ствол и перетаскивать через него байдарку; там же, где вода неслась слишком быстро, оставалось только выбираться на берег и тащить на себе наши суденышки. Все это придавало плаванию чрезвычайное разнообразие и не позволяло нам ни на секунду отвлечься.

Вскоре после того, как мы снова двинулись в путь и я далеко обогнал «Папироску», все еще пьяный от дневного солнца, скорости и колокольного звона, река, по обыкновению, сделала львиный прыжок у излучины, и я увидел почти прямо перед собой очередное упавшее дерево. Я мгновенно повернул руль и вознамерился пронестись под стволом в том месте, где он выгибался над водой, а ветви образовывали просвет. Когда человек только что поклялся природе в вечной братской любви, он склонен принимать необдуманные решения, и это решение, для меня достаточно серьезное, не было самым удачным. Ствол уперся мне в грудь, и пока я пытался скрючиться и все-таки проскользнуть под ним, река взяла дело в свои руки и потащила из-под меня байдарку. «Аретуза» развернулась поперек течения, накренилась, выплюнула то, что еще оставалось от меня на ее борту, и, освободившись от груза, с облегчением нырнула под ствол, выпрямилась и бодро помчалась дальше. Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы вскарабкаться на дерево, за которое я цеплялся; во всяком случае это продолжалось дольше, чем мне бы хотелось, мысли мои приняли серьезное, почти мрачное направление, но я по-прежнему сжимал в руке весло. Течение относило вперед мои ноги; я еле успел высвободить плечи, и, судя по весу, мне казалось, что вся вода Уазы скопилась в карманах моих брюк. Не испытав это на себе, вам не понять, с какой смертоносной силой река тащит человека. Сама смерть ухватилась за мои каблуки; это была ее последняя вылазка, и она лично вмешалась в мою борьбу. А между тем, я все равно держал весло. Наконец я ползком вскарабкался на ствол и замер на нем, негодуя на несправедливость судьбы и все же невольно улыбаясь. Вероятно, для Бернса, стоявшего на вершине холма, я представлял жалкую картину, но на моей гробнице, если таковая у меня будет, я попрошу начертать слова: «Он крепко держал свое весло!».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});