Держава (том второй) - Валерий Кормилицын

Отобедав, под осуждающим взглядом рикш, посчитавших, что их ограбили, пешочком направились на вокзал, попутно осматривая древний город, окружённый зубчатой, обветшалой стеной с шестью воротами и обвалившимися башнями по краям.

На стенах у вокзала все зубцы были сбиты.

— Это недавно, четыре года назад, при подавлении боксёрского восстания приказал генерал Субботин, — проинформировал друзей китайский краевед Зерендорф.

— А зачем? — удивился Фигнер.

— Отсюда китайские партизаны стреляли в наших железнодорожников, стражников и инженеров… А руководил ими главный ихэтуань — партизан Фигнер, — заразительно заржал «краевед».

— Щас как соскокну с рикши, — благожелательно принял шутку «партизан».

Прекрасно встретили Пасху. В китайской части города побывали на казни двух пойманных хунхузов.

Возвращались на сердитых рикшах.

Зерендорф каким–то образом выяснил, что плохое настроение человеколошадей, кентавров по–гречески, вызвано низким уровнем произведённой казни.

— Сразу — бац, и нет башки… А где творчество? — вошёл в китайскую роль Зерендорф. — Где приятный для слуха хруст сломанных пальцев, крик от выламывания рук…

— И душераздирающие стоны от выдёргивания нефритового стержня, — перебил рассказчика однополчанин. — Григорий, осмелюсь сказать — вы постепенно становитесь чудовищем… А ведь недавно рыдали над оторванным у мухи крылышком, — развеселил товарищей Аким.

В понедельник они сунулись в штаб «папашки» Линевича, и попали к его, чем–то там руководившему, сыну.

Тот, лениво позёвывая, направил их к своему родственнику, генерал–квартирмейстеру, полковнику генерального штаба Орановскому, являвшемуся, по совместительству, зятем генерала Линевича.

Особо не раздумывая, зять направил офицеров к начальнику ранее тихого хабаровского штаба, генералу Холщевникову.

Узрев каких–то там подпоручиков с хорунжими, тот послал их… в штаб командующего маньчжурской армией генерал–адьютанта Куропаткина.

— Ну, послали хоть в штаб его высокопревосходительства, а не куда подальше, — не потерял присутствие духа пехотный Рубанов.

— Не больно мы тут кому и нужны, — вздохнул его кавалерийский брат. — Спать в гостиницу пойдём или ещё на одну казнь поглазеем? — поинтересовался у старшего распорядком дня.

— Спать, однако, каспада енералы, — чуть подумав, с поклоном выставил ладони в сторону гостиницы Аким.

Наконец, во вторник попали в прокуренную комнату тоскливо рисующего какие–то схемы капитана генштаба.

Увидев новеньких, тот вежливо предложил им закурить, на что получил закодированный ответ кашляющего Зерендорфа:

— Спа–а–асибо. Мы уж–ж–е пок–к–кур-р-или…

Улыбнувшись, и немного разогнав ладонью дым, капитан поинтересовался, когда прибыли и где остановились. Почесал щёку. Взял из коробки на столе папиросу, почесал ею лоб, взял ручку, внимательно оглядел перо и, придвинув бумагу, быстро принялся писать.

— Начальство не любит думать, — закончив, произнёс он. — Имею в виду о пустяках, — поправил себя. — Я сам отдам бумаги на подпись начальнику штаба генералу Сахарову. Его вагон находится на специальной ветке в ста шагах от поезда командующего. Зайдите, господа, послезавтра. Готовьтесь ехать на границу с Кореей. Там есть такая речка — Ялу, куда выдвинут Восточный отряд генерала Засулича. Подпоручики Зерендорф и Рубанов зачислены в 3‑ю восточно–сибирскую стрелковую дивизию генерал–майора Кашталинского. А хорунжие Фигнер и Рубанов… Вы братья? Имею в виду Рубановых?

— Так точно, господин капитан, — по–уставному ответил Глеб.

— Ясно, — покивал головой штабист. — В отдельную Забайкальскую казачью бригаду генерал–майора Павла Ивановича Мищенко, — поднявшись, пожал им руки. — До места, примерно, полторы сотни вёрст с гаком… Поэтому советую купить лошадок. Тем более кавалеристам. Полковник Орановский тоже в отряд собирается, — усмехнулся он. — Так что с ним возможно ещё повстречаетесь. Заблудиться невозможно, ибо туда без конца двуколки полковых обозов идут. А дорога времён китайских мандаринов — два всадника с трудом разъезжаются. Хорошо хоть дождей нет, — попрощался с офицерами.

Не успели купить невысоких лохматых лошадок, как хлынул ни то что дождь — целый ливень.

Накрывшись бурками, уныло тащились в конце вереницы повозок, вёзших фураж и провиант Восточному отряду. Разговаривать не хотелось. Аким попытался поднять настроение за счёт Зерендорфа, произнеся:

— Вот бы тебе, Григорий, ехать в крытой турудунке. Сухо и окошки занавешены.

— Фудутунке, — буркнул товарищ.

И всё. Больше никаких эмоций.

Поправив бурку, Рубанов тоже сделал задумчивое лицо. Он ещё хотел озвучить шутку из солдатского юмора, что лучше всего думается в нужнике и в дороге, но быстро смекнул, что развеселил бы лишь бредущих по грязи, рядом с двуколкой, нижних чинов, но не офицеров.

Со вздохом оглядев плетущихся денщиков и двуколку, в коей, помимо прочего, находилась целая коробка неплохого вина, окончательно приуныл, помыслив: «Мало взяли… Весьма недурственное французское вино по рублю бутылка».

Проехав 30 вёрст, обоз расположился в китайской деревушке.

Зерендорф за приличную мзду договорился с толстым китайцем, и тот предоставил офицерам чистую просторную фанзу, а денщикам — небольшую сараюшку.

— Чего–то вы еле ноги волочёте, — попенял Сидорову и Козлову Аким: «Сидоровый Козлов из дуэта получился, — мысленно хохотнул он. — Почти как в гимназии швейцар».

— Так грязища непролазная, вашскобродь, — чмокая сапогами, не совсем уверенно доложил Козлов.

«И к этой грязи ещё ханшина бутылку или две выдули…»

Но ругаться не хотелось, а гауптвахты поблизости не наблюдалось. Даже в бинокль.

Офицеры расселись за тесным китайским столиком и задумчиво глядели то друг на друга, то на свисающий с потолка тусклый фонарь.

Философскую тишину размышлений нарушил Козлов, притащивший огромную охапку гаоляна. Громко топая грязными сапогами и старательно отворачивая от офицеров лицо в сторону весело пляшущего жирного божка, нарисованного на стене, он растопил печь.

— Жрёт, курва, пучок за пучком, а тепла не даёт, — осудил китайскую печурку.

— Козлов, — в свою очередь осудил его Аким. — А ведь до твоего прихода полы чистые были. Хоть бы удосужился пучком соломы грязь с обуви соскрести. Нет на тебя Пал Палыча, — скорбно вздохнул Рубанов.

Вспомнив фельдфебеля, Козлов, словно от озноба, передёрнул плечами и почистил сапоги, бросив грязную солому в огонь.

— Э-эх, дровишек бы сюды, — размечтался он.

— Ты зубы не заговаривай, а сходи четыре бутылки вина принеси, — распорядился Аким. — И хлеб там завёрнут. Мясо вяленое.

Вместо вяленого мяса, толстый китаец, похожий на нарисованного божка, принёс огромное блюдо жареной свинины с бобами и подливой, а похожий на фавна Козлов — четыре бутылки вина.

— Жизнь начинает налаживаться, господа, — потёр ладони Зерендорф.

— Никита, — добродушно уже обратился к денщику Аким, — неси мой волшебный сундучок с тарелками, ложками и чашками… А потом поужинайте вяленым мясом.

До отвала наевшись, офицеры легли на покрытые циновками каны, укрывшись не высохшими ещё бурками.

Ночью Аким проснулся и долго ворочался с боку на бок. Наконец сел, глянув в мутное оконце, и увидел звезду.

«А ведь дождь–то перестал, — зевнув, по–деревенски перекрестил рот. — Пойти прогуляться? Всё равно сна нет», — одевшись, накинул на плечи сухую уже бурку.

Небо было усеяно звёздами.

«Сколько их здесь, — подивился Рубанов. — Больше, чем в России», — по еле заметной дорожке вышел со двора и стал подниматься на сопку.

Небо и земля были тихие и сонные. Сопка оказалась высокой, а тропинка — каменистой и узкой: «Это не мандаринская даже, а какая–то ореховская тропа или семечная… Две курицы не разойдутся… Даже в трезвом виде», — попытался развеселить себя, но споткнувшись, чуть не упал и сразу стало не до смеха.

Поднявшись на вершину, замер, поражённый неземной, словно нарисованной художником красотой природы.

«А ведь здесь всё чужое, — подумал он. — Даже звёзды, небо и воздух», — поднял вверх руки и, глядя в бездонную чужую высь, громко закричал:

— О–о–го–го–го–о!

Внизу откликнулись собаки, а вверху — эхо.

Он вгляделся в чужую даль, и кроме гряды сопок в мутной серости чужого неба ничего не увидел. А вскоре, неожиданно наползший туман скрыл от взгляда и их.

Ему стало неуютно и зябко в этом чужом промозглом мире.

«Надо спускаться», — решил он.

Внизу, почти у подножия, услышал какой–то шелестящий звук, и сапог его намок в струящемся по камням ручье. Черпнув ладонью воды, Аким попробовал её и выплюнул: «И вода здесь чужая и невкусная… Не сравнить с рубановской».

Позавтракав, офицеры, позёвывая, взгромоздились на своих невзрачных коньков и поехали со двора, стараясь не задавить невесть откуда набежавших кур, двух маленьких визгливых собачонок и трёх солидных чёрных, щетинистых свиней.