Капитан Сорви-голова - Буссенар Луи Анри

Пушки забрасывали картечью ущелье и ямы, в которых укрывались буры. За огнем пушек в проломы, пробитые картечью, хлынул свинцовый ливень пуль.

Время от времени то тут, то там падали пораженные насмерть защитники этих африканских Фермопил*.

Сорви-голова с замиранием сердца отмечал, что с каждой минутой все уменьшалось количество светлых дымков, по которым он судил о числе оставшихся в живых товарищей. Да, таяли люди, таяли и патроны. Пули в этом сражении расходовались с угрожающей быстротой.

И неудивительно, что огонь англичан свирепствовал все с той же силой, в то время как огонь буров явно стихал.

Подумать только: двести человек против целой армии!

Стоило буру чуть приподняться над укрытием, чтобы выстрелить, как на его голову обрушивались тысячи пуль. Даже этого краткого мгновения было вполне достаточно, чтобы навсегда пригвоздить отважного стрелка к его посту.

Но сколько же все-таки их осталось? Шестьдесят? Пятьдесят? Сорок человек? Сорви-голова не знал.

Бурские бойцы уже не видели и не слышали друг друга, они думали только о том, как бы поглубже вдавиться в землю, чтобы спастись от свинцового и стального урагана, бушевавшего над ними, да умудриться еще отвечать на него и бить в густую массу людей и коней, снова ринувшихся на приступ.

Прибежал гонец генерала Бота. Тяжело раненный, весь в поту и крови, он упал подле командира Молокососов.

– Что слышно? – спросил Сорви-голова.

– Огромные трудности. Сильно мешает подъем воды… Генерал умоляет вас продержаться еще хоть четверть часа.

– Продержимся!

И Молокососы усилили огонь. Они опустошали свои патронташи, безжалостно расходуя остаток пуль.

Англичане сосредоточили огонь по траншее, в которой скрывались последние защитники ущелья. Пули вспахивали землю и настигали закопавшихся в ней бойцов.

Кучка отважных буквально таяла.

Теперь рядом со своим командиром дрались всего двадцать стрелков, но эти двадцать человек бились, как исполины.

Спешившиеся драгуны приближались медленно и осторожно. Минуты тянулись, будто часы…

Подле Жана свалился убитый наповал Папаша-переводчик. Другая пуля угодила в лоб доктору Тромпу. Он умер мгновенно, даже не вскрикнув.

Бедный доктор! Оказывается, далеко не всякая пуля гуманна.

Тогда Сорви-голова, Фанфан, а с ними и вся маленькая кучка оставшихся в живых, но израненных и обагренных кровью Молокососов поднялись в окопах и встали во весь рост. Десять последних бойцов и десять последних патронов.

– Сдавайтесь! Сдавайтесь!..-закричали им англичане.

Вместо ответа Фанфан принялся насвистывать марш Молокососов, а Сорви-голова в последний раз скомандовал:

– Огонь!

Раздался слабый залп, вслед за которым дружный хор звонких голосов прокричал:

– Да здравствует свобода!

Англичане ответили мощным ружейным залпом, громовым эхом прокатившимся по всему ущелью. Юные герои, сраженные вражескими пулями, все до одного пали на своем боевом посту.

Путь через ущелье был свободен.

Эскадрон Молокососов перестал существовать, но его славная жертва не пропала даром: армия генерала Бота была спасена.

Завоеватели продвигались с опаской, озираясь по сторонам. Впереди, ведя на поводу коней, шли драгуны. За ними следовал отряд конных волонтеров в фетровых шляпах с приподнятым бортом. Эскадрон настоящих великанов.

Во главе его шествовал капитан, с грустью взиравший на картину кровавого побоища.

Вдруг при виде двух тел в груде мертвецов у него вырвался горестный крик:

– Сорви-голова!.. Побратим! Маленький Жан! Боже!.. То был добрейший капитан Франсуа Жюно, которого превратности войны вторично столкнули с его юным дру-гом. Нагнувшись, он приподнял Жана. При виде остекленевших глаз, посиневших губ и мертвенно бледного лица своего друга у канадца замерло сердце.

– Нет, – шептал он, – маленький Жан не погиб, не может этого быть! А его товарищ?

Осмотрев Фанфана, добряк убедился, что тот едва дышит.

– Надо все же попытаться…

С этими словами капитан Жюно взвалил Жана себе на плечи.

– Бери другого и следуй за мной, – приказал он одному из своих солдат.

Тот легко поднял Фанфана, и оба зашагали по краю ущелья, унося юношей с поля боя, где их неминуемо раздавили бы лошадиные копыта и колеса пушек.

Выйдя из ущелья, канадцы уложили Молокососов среди скал и стали поджидать полевой госпиталь.

Ждать пришлось недолго. Почти тотчас же невдалеке от них появился всадник с повязкой Красного креста на рукаве.

– Доктор Дуглас! – воскликнул, завидев его, капитан Жюно. – Вы?.. Какая удача!

– Капитан Жюно! Чем могу быть вам полезен, друг мой?

– На вас, доктор, вся надежда… Умоляю во имя нашей дружбы! – продолжал Франсуа Жюно.

– Но говорите же, говорите, в чем дело, дорогой капитан. Можете не сомневаться…

– Да я и не сомневаюсь. Благодарю вас, дорогой доктор! Вечно буду помнить вашу доброту! Видите этого молодого человека? Это Сорви-голова, знаменитый командир Молокососов. А другой юноша – его лейтенант, Фанфан.

– Дети, настоящие дети, – тихо промолвил доктор.

– Но герои.

– Герои, – согласился Дуглас.

– Так вот что, доктор: Сорви-голова – француз. Я встретился с ним в Канаде и полюбил его, как сына. И у меня прямо сердце разрывается, стоит мне только подумать, что он умрет.

– Увы! Но бедный мальчик, кажется, уже скончал-ся, – сказал доктор. – А впрочем, посмотрим…

И, скорее для очистки совести, чем для врачебного осмотра, он прильнул ухом к груди Жана.

– Подумать только, он жив! Сердце бьется. Правда, слабо, очень слабо, но все же бьется.

– Жив?! – не помня себя от радости, вскричал Жю-но. – Какое счастье…

– Погодите радоваться, его жизнь на волоске. – О нет, доктор, он выкарабкается! В жизнь свою не видал такого молодца, как Жан. Да и ваше искусство врача совершило уже не одно чудо…

– Клянусь, я сделаю все, чтобы спасти этих мальчиков!

– Благодарю вас, доктор! Отныне я – ваш по гроб жизни. Вы оказываете мне сегодня такую услугу, какой порядочному человеку век не забыть.

ЭПИЛОГ

Кейптаун, 20 октября 1900 г.

«Дорогая сестра!

Я жив, хотя жизнь вернулась ко мне не без хлопот. И Фанфан жив. Мой славный Фанфан тоже с большим трудом столковался с жизнью. Ему всадили одну пулю в живот, другую – в печень, три или четыре – уж не помню точно – угодили ему в ноги. Но парижанин с улицы Гренета живуч, как кошка.

А я… Хоть я родом и не с улицы Гренета, но все равно парижанин, а следовательно, тоже живуч.

Представь себе только: одна пуля попала мне в левое бедро, другая– в руку (тоже в левую), третья-в правую ногу, четвертая вторично продырявила легкое, да еще возле самого сердца. Да, сестренка, когда мой друг Франсуа Жюно подобрал нас обоих, дела наши были совсем плохи. Мы валялись на земле полумертвые и дышали, как выброшенные на берег карпы. Этот добрейший канадец передал нас в искусные руки доктора Дугласа, которому мы и обязаны теперь жизнью. Доктор Дуглас, положительно, самая рыцарская душа во всей английской армии. Он ухаживал за нами, словно родной брат, не жалея своего драгоценного времени и знаний, и совершил настоящее чудо, воскресив нас. Мы были без памяти двое суток. А когда очнулись, увидели, что лежим рядом в маленьком помещении, где сильно пахло йодоформом и карболкой. Мне показалось, что мы плавно движемся куда-то.

«Санитарный поезд», – подумал я. И я не ошибся: нас везли в том самом поезде, в котором я некогда сопровождал миссис Адамс к ее умирающему сыну.

Доктор и вообще весь медицинский персонал трогательно ухаживали за нами. Наши товарищи по несчастью – опасно раненные английские солдаты – относились к нам дружески.

Санитарный поезд, как и во время первого моего путешествия, шел тем же аллюром военного времени. Он то мчался вперед, то пятился назад, чтобы тут же снова ринуться с разбегу вперед. Все это время оба мы находились в довольно жалком состоянии. Доктор то и дело появлялся у наших коек: он менял нам повязки, очищал раны от гноя, измерял температуру и, отмечая что-то в своем блокноте, иной раз сокрушенно покачивал головой, иной же раз довольно ухмылялся.