А любви не меняли - Алиса Ханцис

была их общая шутка, – но все-таки объяснил. Бадди танцует, и Соня говорит, что мы должны сделать номер – танцевать с ним вместе. Да, сказал я, это будет здорово, – а сам видел в тот момент только один танец: хрупкий подросток, миловидный, застенчивый, скользящей балетной походкой идет по канату, раскинув руки. Он ходил над пропастью всю жизнь: легкая жертва насильника, хозяина подпольного борделя. Как ему удалось избежать этого? Я спрашивал себя об этом раньше, но именно теперь, когда он с такой готовностью перешел со мной черту, мне стало казаться, что он умолчал в своей автобиографии о чем-то очень страшном.

– Я? За деньги?

Он словно не верил, что за моим бессильным меканьем и беканьем скрывается именно этот вопрос. Мы сидели на кровати в его комнате – я зашел под предлогом пожелать спокойной ночи, хотя у нас это не было заведено, мне просто нужно было спросить, иначе я не уснул бы. Дару я в свои страхи решил не посвящать. Что ты, Мосс, – конечно, нет! Если хочешь знать – нет, это я бы так выразился, а он сказал просто: я ни разу не спал с мужчиной. Клянусь. Он наморщил лоб, явно ища способы доказать мне это, и я поспешил перевести разговор в менее опасное русло.

– И не любил никого, кроме Джесси?

– Нет. Был один сон, давно уже. Я проснулся в слезах, хотя сон не был грустным. Помню, колодец какой-то, а там, внизу, лицо бородатого мужчины. Он был не старый, смотрел на меня без улыбки, но я знал, что ему есть до меня дело.

– Мне знакомо это лицо. Ты видел его в церкви.

– Нет, я никогда не был в церкви. Это был ты, Мосс. Я понял, что это ты, сразу как тебя увидел.

Он опустил глаза и помолчал, кусая заусеницу, а потом добавил:

– Мне было больно, так больно – вот здесь, как будто простужен и кашляешь и не можешь вдохнуть.

– Когда, Илай?

– Когда ты там, за стеной, а я тут. Я даже хотел уйти насовсем, но подумал, что больше тебя не увижу, и не смог уйти.

– Я знаю. Я тоже видел сон, как ты жаловался, что у тебя болит.

– Это же значит, что я не вру, да ведь?

– Ты никогда не врешь. Поэтому и говоришь так мало.

– Ты останешься?

– Дара меня потеряет, – я попытался рассмеяться, но он смотрел на меня серьезно и выжидающе. – Вдруг она что заподозрит...

– Я думаю, она уже знает.

– Хорошо. Я остаюсь.

И я остался.

7

На одной из съемных квартир, где я жил, моими соседями была молодая пара. Балкон у меня выходил во двор трехэтажки, построенной буквой Г, и я часто видел, как они паркуют под окнами свою «микру» и дружно несут в подъезд полиэтиленовые мешки с продуктами. Потом у женщины обозначилась округлость ниже талии, и её супруг всё чаще ездил по магазинам один. Как-то раз я заметил, что они садятся в машину – женщине это явно давалось нелегко – а на заднем стекле прикреплен желтый знак «Младенец на борту!» Прошло еще несколько дней, прежде чем я снова увидел соседку, с которой нам ни разу не довелось перекинуться словом. Она выглядела изможденной – бледное заострившееся лицо, спутанные волосы. Её муж тоже мелькнул пару раз, но никаких колясок или свертков я не видел. Время шло, они всё так же оставались вдвоем, и увядшим листом глядело из окна «микры» желто-черное предупреждение о младенце на борту.

Вскоре я съехал, но эта история не давала мне покоя. Я рассказал ее Заку: тот не раз вдохновлялся подслушанным и подсмотренным – криминальной хроникой, обрывками чужих разговоров. В ответ он только хмыкнул, но при следующей встрече показал мне набросок сюжета. Именно в тот день, много лет назад, меня впервые посетило неуютное чувство, что друг мой, скажем осторожно, – личность крайне своеобразная. Я обещал, что не буду его компрометировать, и потому умолчу тут о своих сомнениях, а заодно о леденящем душу рассказе – который он так и не опубликовал, так что если кто-нибудь захочет воспользоваться идеей – дарю ее вам. У меня полно таких наблюдений, а то и полуготовых сюжетов, которые я никогда не запишу, но с которыми мне нравится играть, воображая себя немножечко творцом. Когда Дара рассуждала о модной нынче теории привязанности, пытаясь объяснить себе, почему Илай в детстве отталкивал мать, мне представился рассказ под названием «Аттачмент» – ну, в смысле, приложение к письму, кто-то должен получить загадочный емейл и всё это должно быть как-то связано с маленьким ребенком, у которого нет рядом никого, к кому он мог бы по-настоящему привязаться. А гуляя в парке, в той его части перед эстакадой, где ручей превращается в озерцо, я часто думаю, что густые тростниковые заросли в человеческий рост – лучшее место, чтобы спрятать труп, который найдет ранним утром случайный собаковладелец. Вот, например, мистер Бэггинс – я называл его так за тряпичную сумку, которую он неизменно брал с собой, выгуливая рыжего пса с ушами до земли. Эту пару я встречал чаще всего: они гуляли в любую погоду, всегда на поводке. Пёс лаял, стоило подойти к ним ближе чем метров на сто, а я терзался любопытством, что же лежит в этой сумке. Как ты думаешь, Илай? Мы гуляли с ним вместе – он, оказывается, умел ходить быстро, вровень со мной, и мы карабкались на холмы и спускались обратно у самой автострады. За ней еще недавно синело цветущее поле – жалко, что ты не увидел, Мосс, было так красиво, особенно с той стороны, когда они на фоне бетона. Да, могу себе представить: контраст, игра фактур – а тебе не хотелось это сфотографировать? Зачем? У меня это в голове. Я рассказал тебе, ты понял. Вот и всё. Я подумал тогда, что он совсем не тщеславен: ангелы не бывают тщеславными. Так здорово было шагать с ним и болтать всякую ерунду – правда, эти башни ЛЭП похожи на скелеты рождественских ёлок, Илай? На них еще по шесть таких круглых – скелетов шариков, сказал он и поправился: нет, это внутри скелет, а снаружи – как назвать, Мосс? Контур, сказал я; абрис. Как это пишется? Я назвал по буквам, и он пошевелил губами, словно пытался запомнить новое слово и потом блеснуть перед нами в «Скрэббле».

В