Абель-Фишер - Николай Михайлович Долгополов

в архивах, куда был допущен. Похоже, читал — очень похоже. Да, романов я не сочиняю, а стихи… Некоторые посвятил Абелю, Моррису и Лоне Коэн.

— Не прочтете?

— Мы как-то встретились на одиноком пустынном берегу океана. Обсудили всевозможные наши вопросы, и я смотрю, Марк будто окаменел, взобрался на камень и стоял, словно памятник, как статуя, всматривался в океан. Молчал долго. Я не решался заговорить с ним, он задумался, ушел в свои мысли. Подождал, и Марк спустился со скалы, подошел, вздохнул: «Знаешь, а там, за океаном, мой дом». И снова мы долго молчали. Чувства глубокие, говорить сложно. Подобное испытывает каждый разведчик — тоска по семье, по Родине. И со мной тоже случалось. Я к тому времени уже несколько лет работал в Нью-Йорке. Как я все это понимал! Эти мои стихи я посвятил Абелю, той нашей встрече. Преподнес ему в 1963-м к нашему празднику, 20 декабря, когда он уже вернулся из тюрьмы. Вот отрывочек:

Я стою на краю синевы океана И любуюсь его необъятной красой… Отпусти же меня, Ты, Земля, окаянная, Дай забыться, глаза напоить бирюзой. Ощутить, как меняются блики и краски, Шум и буханье волн и спокойствия миг, И побыть одному хоть минутку без маски, Неизбежной, не нашей, к которой привык… …Я здесь нужен. Работе обучен, натаскан, И об этом мечтал еще дома юнцом… И я снова надел ненавистную маску, Как хоккейный вратарь, Защищая лицо.

Мне очень не хотелось бы, чтобы наши чувства показались вам наигранной банальностью. Нервы, напряжение, отрыв от родного. Любой разведчик постоянно рискует. Нелегал рискует вдвойне. Все это изматывает, иссушает. И у многих, как у Абеля, долгое одиночество.

— Юрий Сергеевич, а как вообще складывается личная жизнь нелегала? Ведь одному же действительно тоска смертная. Не возникает ли мысли обзавестись связями, может, и семьей? Мне как-то звонила читательница — наша россиянка, выехавшая в 1980-е в Германию. Уверяла, что у Абеля за время его странствий родилась за границей дочь. Даже имя приводила — Патриция с какой-то немецкой фамилией типа Пюклинг. Я эту тему развивать дальше не стал.

— И правильно. Чушь и выдумки! Мне сейчас об этом трудно говорить. Но представьте себе, что мне как связнику приблизительно такой вопрос был задан руководством из Центра: попросили, чтобы я выяснил у самого Марка, нет ли у него кого-то рядом. И я, испытывая колоссальную неловкость, был вынужден спросить его. Марк мое смущение заметил. Сказал: не смущайся, вопрос этот вполне понятный. Но я могу твердо ответить, что верю, вскоре встречусь с семьей, и никаких других наклонностей или желаний у меня не было и нет. А потом, когда уже садились в машину, взявшись за ручку двери, вдруг обратился ко мне с вопросом: «А что, у нас в Центре начальство опять сменилось?» Я подтвердил: да, совсем недавно, но как догадались? Марк улыбнулся: «Да когда они меняются, то ко мне обязательно с этим вопросом. Не красней, я уже привык».

— Да, тема деликатнейшая. А вот еще одна. Юрий Сергеевич, вы считаете, что Абеля арестовали только из-за предательства Хейханена?

— Да. Ведь он так ждал другого связника!

— По имени Роберт…

— Тот должен был приехать, и я, десятки раз проезжая по наземной линии метро, чуть ли не сверлил глазами телефонную будку на одной из станций. На ней связник должен был поставить фигуральный сигнал — прибыл.

— Что это за символ?

— То ли треугольник, то ли черточка, сейчас уж не помню. Или более сложный сигнал: встречаемся в такой-то день и час. Я ездил по этой линии месяц — бесполезно. А потом исчезла и сама будка. Ее снесли. Нервничали, переживали. Неужели Роберт пропал, провалился? Через какое-то время из Центра сообщают, что связник погиб в Балтийском море: его корабль затонул. Словом, роковые обстоятельства.

— А вы знали этого человека?

— Я — нет. Абель знал и очень горевал, очень.

— Если бы Роберт добрался до Штатов, быть может, не было бы и тех проклятых лет, которые Вильям Генрихович Фишер — Абель просидел в американской тюрьме?

— У него были большие возможности и самые разнообразные связи. У этого общительного человека сложился широкий круг знакомств.

— Какую все-таки информацию он получал? Только ли по атомной бомбе? И какова ее ценность? На сей счет существуют мнения несхожие, иногда даже диаметрально противоположные.

— Я судить не берусь. У нас свой этикет. В чужие дела лезть не принято. Не собираюсь и не могу вдаваться в подробности. Основной круг агентов, с которыми довелось сотрудничать, навсегда останется безымянным. Но считается, многие данные экономили нашей стране по два-три года работы в закрытых лабораториях и по 18–20 миллионов рублей в тогдашнем денежном исчислении.

— Потом, в Москве, вы встречались с Абелем, дружили?

— У нас были хорошие отношения, он меня всегда был рад видеть. Но дружить, ходить друг к другу семьями… Такого не было. Он и постарше все-таки. И понимаете, то спецуправление, где Абель работал, держалось несколько обособленно: многое у них не поощрялось…

— Юрий Сергеевич, ваша командировка в США была, как понимаю, далеко не последней?

— На научно-техническую разведку за рубежом я работал 25 лет. После Штатов были Англия, Австрия, Женева…

— Вы извините за этот вопрос, но не задать его тоже нельзя. Знаете, такое ощущение, что награды вас как-то обошли.

— Как вам объяснить? У меня, полковника, есть 50 лет выслуги и несколько орденов. Еще на рубеже 1948–1949 годов в Нью-Йорк, где я служил, приехала представительная делегация — писатель Фадеев, кинорежиссеры Герасимов и Чиаурели, академик Опарин… Мне, как молоденькому сотруднику представительства Советского Союза при ООН, куда меня тогда уже перевели, поручили всю эту знаменитую компанию сопровождать. И однажды Сергей Герасимов, он взял на себя роль главного, попросил показать