Во что я верую - Пьер Шоню

Счастье, которым вы наделяете ребенка в первые годы его жизни, — это лучшее, что вы можете сделать, желая заручиться благосклонностью Неба. Любому обществу, достойному так именоваться, стоило бы помнить об этом, сделав отсюда те практические выводы, на которые мы так тщетно уповаем.

Я так и остался тем крестьянином, каким никогда не был сам по-настоящему; крестьянами за меня были мои предки. Мне хорошо в моей норе. Возможно, что такое самочувствие составляет часть христианского наследия.

Я таков, каков я есть. Разумеется, меня приводит в бешенство мысль о том, что я недостаточно умен; я страдаю от невозможности лучше говорить на иностранных языках, которых мне не довелось учить в молодости; оттого, что я вовремя не получил нужной сноровки в обращении с языком математики; оттого, что у меня нет непринужденных манер— следствие воспитания, которого я не получил; это означает, что я сознаю свои пределы. Будучи моложе, я страдал от ограничений телесных, которые незамедлительно давали мне понять, что я не пригоден для состязаний в ловкости и силе; еще и поныне я крайне болезненно ощущаю ограниченность своей памяти. Людям вокруг меня подчас кажется, что она — прекрасная, без малейшего изъяна. Но мне-то известно, что она — приличная, не более того, и что мне постоянно приходится быть начеку.

Не могу сказать, что мне неведомы тревоги; я редко доволен собой. И всё же я не ропщу на свой жребий. Я из тех, кто неизменно пытается обратить всё на пользу. Утопия вызывает у меня сожаление. В своей экологической нише я — деятельный пессимист. Принимать себя таким, каков я есть, в месте своего пребывания, принимать исходные условия, пытаясь найти путь к удовлетворительному решению, — вот поведение, которое, как мне представляется, соответствует моим наклонностям.

Там, где полнозначными являются понятия Сотворения мира, Грехопадения, Искупления, при повседневном поведении, основанном на peccator, Justus, penitens, люди, вполне естественно, приемлют свою плотскую оболочку и свою берлогу.

Плотская оболочка принадлежит peccator/justus — «грешнику, склонному ко злу, неспособному творить добро по своему почину…», но peccator — это еще и человек, чувствующий себя оправданным. На деле peccator уравновешен Justus, и праведник знает, что он — это грешник, получивший прощение. Отсюда следует, что мы никогда не доходим до последней крайности в утверждении своей правоты. Не доходить до последней крайности в утверждении своей правоты — это обеспечивать мир, используя в социальных отношениях нечто, смягчающее все проявления напряженности. Равновесие peccator /justus было бы статичным, если бы за его пределами не находился еще и penitens — пылкое стремление к делу: этим объясняется не знающая удержу активность прежних христианских обществ. Именно эта жажда деятельности, получившая светскую окраску, и стала движущей силой промышленной революции.

Принимать себя в своем телесном обличье, принимать себя там, где я есмь …, — значит принимать существующие на деле условия возможного действия. Я знаю, что меня сотворил Бог. Как же я стану презирать то, каков я есть: это тело, эту страну, этот воздух, поскольку в своей основе всё это — дар: я — дар Того, кто хочет добра, — и, в данном случае, могу ли я презирать ту участь, о которой не осмеливаюсь и мечтать?

Вот почему, вместо того чтобы созерцать снаружи прутья своей клетки, я, скорее, испытываю искушение впасть в восторг по поводу того, насколько просторно мое обиталище.

Да и почему бы мне не любить место моего пребывания, коль скоро Он пришел за мной именно сюда? Это смиренное жилище было местом и Его обитания. Он заговорил со мной, но я не услышал Его, ибо моя рассеянность велика; но раз уж Бог снизошел до этого сознания в его сфере, то чего ради стану я удручать себя мыслью о ее убожестве? Грешник получил оправдание.

В это безмятежное спокойствие бытия и места пребывания свои поправки вносит тревога, связанная со временем. Я уже говорил, что моей проблемой остается время.

Место принадлежит мне; то, чем я являюсь, принадлежит мне; но время мне не подвластно. Мною владеет чувство, что ни одно из мгновений не было достаточно заполнено. Мне кажется, что я сказал не всё, что я не выполнил доверенной мне задачи. Ибо каждое из мгновений, проживаемых мной в ходе этой временной протяженности и не подвластных мне, — это мое драгоценнейшее достояние, которым я не могу жертвовать понапрасну.

Я думаю обо всех мгновениях, упущенных в отношениях с дорогими мне людьми, которых я утратил, и мной овладевает чувство, что много времени я растратил впустую. Не знаю, сколько этих мгновений у меня еще остается; не знаю, какова будет их наполненность, пройдут ли они зазря или мне остается в пору моей старости много тех бесконечных мгновений, которые свойственны детству. Не знаю, будет ли в моем распоряжении достаточно подлинной временной протяженности для того, чтобы еще попытаться выразить всё то, что мне не удается сказать вам.

Но воистину это не существенно. Достаточно эти остающиеся мгновения постараться прожить так же просто, как я это делаю в рамках своего бытия, в том месте, с той профессией и в той стране, которые я люблю благодаря Богу. «Так и вы, когда исполните всё повеленное вам, говорите: "мы рабы ничего нестоющие, потому что сделали, что должны были сделать"» (Лк 17: 10).

Я не знаю ничего, что приносило бы больше успокоения и бодрости, чем евангельские рабы ничего нестоющие.

Всё совершенно, и я — "ничего нестоющий раб", и сжигающая меня спешка тоже ничего не стоит. Я спокойно приемлю эту сжигающую меня спешку. И пока у меня будет хоть немного дыхания, я буду по-прежнему идти по этой ухабистой дороге времени, пока смогу выговаривать слово «сегодня»; пока не наступит миг, внушающий такой страх; пока не придет день гнева и прощения, когда мне будет дано понять суетность этой спешки, которую, как мне казалось, я ставил на службу Господу и моим попутчикам и которую, несомненно, нельзя будет оценить иначе, как попытку придать себе хоть какую-то важность. И с тем, что это несущественно, я тоже смиряюсь: да сохранит же мне Бог эту ничего не стоящую, сжигающую меня спешку. То будет мой способ пройти по времени. Островок спокойствия и океан тревоги, пребывающие во мне, я вверяю Богу на всё то время, которое Он оставляет нам, и на всю ту Вечность, которой Он нас наделяет.

Заключение

Я очень хотел написать эту книгу; теперь же, когда она написана, во рту — точно вкус пепла. Так бывает со всеми грядущими мгновениями, на которые мы возлагали чересчур большие надежды. Из будущего, приход которого ожидался с излишним нетерпением, не построить уютного прошлого. Как знать? Уж не стал ли я вновь жертвой той сжигающей меня спешки, в которой признался вам? Не было ли всё это преждевременным? Может, стоило выждать… до тех пор, пока время не было бы окончательно упущено. Эта книга — ни исповедь, ни изложение сути христианской Веры, ни попытка омолодить апологетику. Этим целям отвечают, каждая на свой лад, мои книги: «Память о вечности», «Ярость Бога», «История и Вера». То, что я попытался сказать сегодня, когда кончается лето 1981 года, в сентябре моей жизни, мне представляется ныне, hic et ninc[224], поистине важным.

Дело в том, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить: прожить там, где я нахожусь, в этом месте моего пребывания; дело в том, что мир, отражающийся в сфере моего сознания, содержит массу информации и требующих понимания явлений, к которым приковано моё внимание; дело в том, что судьба — моя, ваша — не целиком заключена в окружающих меня стенах и в туннеле, по которому некая сила влечет меня от зияния предшествования к зиянию последующему; в том, что смысл бытия, жизни и всего на свете еще только предстоит раскрыть; что на деле его следует воспринять, а для этого достаточно вновь обрести немного того духа детства, который остается укрытым где-то в укромном уголке нашего сознания.

Эту надежду, всё больше укрепляющуюся в моем сердце, я получил не сразу и не полностью. В течение многих лет моей жизни я и не знал, что она живет во мне; когда же я ее в себе открыл, то понял, что она меня не покидала никогда. Мне хотелось бы, чтобы эту надежду узнали теперь и вы. Она живет в вас, как жила во мне. Взрастить ее — задача каждого из нас, и наступит день, когда всему на свете она придает тот смысл, который придает Бог.

Да, мы существуем доподлинно, самосознание — изумительная вещь, чего бы она ни стоила; да, мир существует, и он есть воистину, как истинно существую я; как в каждое мгновение временной протяженности, которую мне дано пройти, потенциально существует Вечность Жизни, которая с наступлением последнего мига заполнит навсегда расширившуюся сферу сознания моего существования, что и произойдет перед лицом Создавшего меня, как Он создал вас, любившего меня, как Он любил вас, и ждущего меня, как Он ждет вас.