Бог примет всех - Александр Леонидович Аввакумов

курок.

Выстрела он не услышал, патрон дал осечку. Кто-то выбил из его руки револьвер и навалился на него всем телом. От сильной боли, Евгений потерял сознание. Варшавский пришел в себя, почувствовав чье-то прикосновение к лицу. Он открыл глаза. Перед ним, наклонившись над ним, стоял мужчина, лет шестидесяти и пристально смотрел на него.

— Вот и хорошо, — произнес он. — Я думал, что вы впали в кому. Ранение у вас серьезное молодой человек. Пуля раздробила ключицу и застряла в теле. Вам срочно нужна операция, нужно извлечь пулю. Только кто вас будет здесь оперировать, им проще расстрелять человека, чем вылечить.

— Мне сейчас уже все равно. Я хотел застрелиться, но меня подвел патрон, дал осечку. Так, что я не имею никаких претензий к возможной жизни.

— Бог, мой! Это вы о чем? Вам еще жить и жить.

— Я не хочу жить, я хочу не существовать!

Дверной глазок открылся и Евгений увидел, что кто-то внимательно наблюдает за тем, что творится в камере. Дверь с грохотом открылась и в дверях показалась крупная фигура надзирателя.

— Варшавский! На выход! — громко скомандовал надзиратель.

— Я не могу, у меня нет сил, подняться, — ответил он.

Надзиратель развернулся и скрылся за дверью. Евгений посмотрел на мужчину.

— Они сейчас придут с носилками, — произнес мужчина.

— Мне все равно.

Дверь снова с грохотом открылась. В камеру вошли два красноармейца с носилками.

— Давай, гад! Карета подана, ваше благородие.

Они положили его на носилки и вынесли из камеры.

***

Евгений с трудом сидел на стуле, который предложила ему Катерина Игнатьевна. Она внимательно наблюдала за тем, как врач делал ему перевязку. Когда тот закончил, она рукой указала ему на дверь. Когда они остались в кабинете один на один, она улыбнулась Варшавскому.

— Вот видишь, Евгений, я не такая страшная и гадкая, как обо мне писали ваши газеты.

— Зачем весь этот спектакль, если меня все равно расстреляете.

Она села за стол напротив него и долго всматривалась в его лицо.

— Ты знаешь, Варшавский, ты мало изменился, все такой же. Ты мне не поверишь, но мне в последнее время не хватало тебя. Я так хотела увидеть тебя, поговорить… Ты знаешь, что

нет существа более жестокого, чем мужчина, который когда- то сходил по тебе с ума, а теперь, больше не любит. Нет ничего ужаснее для женского сердца, чем наблюдать за тем, как тот, кто говорил тебе: "Ты — моё всё", теперь делает вид, что тебя больше нет.

Евгений улыбнулся. Если честно, то он также хотел увидеть Катерину, поговорить с ней, понять, откуда вдруг у нее появилась такая патологическая жестокость. Вот теперь она сидит напротив него, разглядывая его, как какое-то ископаемое.

— Ты знаешь, Катя, я часто себя спрашивал, почему я полюбил тебя, а никакую другую женщину. Ведь еще тогда в поезде, я понял одно, что мы с тобой совершенно разные люди. Потом, когда ты появилась на Южном фронте, я никак не мог смириться с твоей жестокостью. Вот тогда у меня и появилось желание поговорить с тобой. Наверное, это глупо, но несколько раз мог убить тебя, но что-то в самый последний момент мешало мне сделать это. Тогда я понял, что мне трудно жить, трудно смериться с твоим отсутствием в моей жизни, когда ты была так необходима мне.

Катерина засмеялась. Смех ее был таким не естественным, что Евгений поморщился от него, как морщится человек от зубной боли.

— В какой-то момент я решил, что больше не собираюсь прощать тебя за то, что тебя больше нет в моей жизни. Я был сыт твоей нелюбовью по самое горло. Я оглох, от звенящей тишины, разрезающий воздух острым лезвием шашки. Я раньше не знал, что во мне может быть столько нежности… Подумать только — всего один человек раскрыл во мне целую лавину любви, готовую накрыть всё и всех вокруг! Он просто был!

Катерина слушала его внимательно. Теперь ей стало понятно, почему этот человек готов был умереть. Его толкала к смерти неразделенная любовь.

— Хочешь, я тебе помогу? Спасу твою жизнь?

Евгений усмехнулся.

— Зачем мне такая жизнь, в которой нет любви, нет России. Вы всегда будете ненавидеть меня за мою искренность, которая требует смелости. Требуется невероятная отвага. Чтобы обнажить свое сердце. Имей достаточно мужества для того чтобы ты лично убила меня, ведь счастье и любовь стремятся в открытое сердце.

Катерина засмеялась.

— Чего смеешься?

— Я почему-то вспомнила наши вечные споры о любви, мужестве, героизме. Могу сказать лишь одно, ты не изменился. Кругом кровь, революция, а ты все живешь романтической жизнью. Видишь ли, мог застрелить и почему-то пощадил своего врага, не убил. Ты думаешь, я тоже должна тебя пощадить? Сколько ты порубал моих хлопцев, сколько повесил? Нет, Евгений, этого я тебе простить не могу! Так, что извини. И спасать я тебя тоже не буду. Я тебя просто проверила, бросила тебе соломинку надежды, думала, ухватишься. Ошиблась, прости. Я знала, что тебя просто не купишь, не напугаешь смертью. Так оно и произошло.

— Расстреляйте меня быстрее. Поверь, я уже больше не могу смотреть, как вы насилуете Россию. Ведь она для вас, большевиков, лишь маленький шаг к мировой революции. Мне страшно представить, сколько вы еще прольете нашей крови…. Не смотри на меня, ведь самое страшное — это когда человек снова зажигает огонь ненависти в твоем потухшем сердце. Не проникай в мою душу, ты там все равно ничего не увидишь. Я солдат и воевал, как солдат не жалея себя и врага. Скажи, что тебя заставляло убивать безоружных людей. Вы убили моего отца лишь за то, что он лечил людей! О боже, ты вся в крови, Катерина. Смотри не утони в ней!

Варшавский замолчал и отрешенно посмотрел на окно, на карнизе которого сидела какая-то маленькая серенькая птаха. Катерина, поймав его взгляд, повернула голову в сторону окна. Птичка, взмахнув крыльями, улетела.

«Как и моя жизнь — взмахнут рукой, и полетит моя душа….», — подумал Евгений.

— Конвой! Уведите арестованного! — строго скомандовала Катерина.

Его подхватили под руки и выволокли в коридор, где он потерял сознание от боли.

***

Евгений не спал всю ночь. Сильные боли в плече и ноге не давали ему возможности занять какое-то удобное положение на полу. В небольшой камере находилось около пятидесяти человек. Среди них были не только офицеры Добровольческой армии, но гражданские люди, которые не подпадали под понятие пролетариата. Несмотря на осень, в камере было душно. Сильно воняла параша, которую не