Человек по имени Как-его-там. Полиция, полиция, картофельное пюре! Негодяй из Сефлё - Пер Валё

женщиной с массой достоинств, живо интересовавшейся всем происходящим.

– Знаешь, о чем я думаю? – внезапно произнес Кольберг. – Мне кажется, это дело окончится так же, как и началось: взрывом, который произойдет прямо у нас на глазах. – Он сделал большой глоток вина из бокала, раскинул руки в стороны и сказал: – Например, вот так. Бу-у-ум! Так дело началось, тем же и кончится.

– Ах вот вы о чем, – заметила Оса Турелль. – Теперь я понимаю, о чем вы говорите. Прямо на глазах у кого?

– У меня, конечно, – ответил Кольберг. – Я единственный человек, абсолютно не интересующийся этим делом. И вообще я вас сейчас поубиваю, если вы не прекратите разговоры о полиции.

Оса действительно собиралась поступить на службу в полицию. Вскоре она и Мартин Бек еще раз обменялись несколькими фразами на ту же тему.

– Ты решила поступить на службу в полицию, потому что Оке убили? – спросил он.

Она задумчиво повертела сигарету в пальцах и сказала:

– Не совсем так. Я просто хочу поменять работу. Начать что-то вроде новой жизни. Кроме того, я думаю, мы вам нужны.

– Кто? Женщины в полиции?

– Умные люди, желающие у вас работать, – сказала она. – Подумай, сколько в полиции непригодных людей.

Она улыбнулась и ушла, приминая босыми ногами траву. Она была стройной женщиной с большими карими глазами и короткими темными волосами.

Больше ничего интересного не произошло, и в воскресенье Мартин Бек вернулся домой все еще с небольшой головной болью с похмелья, однако довольный и без особых угрызений совести.

Пер Монссон прилетел из пышущего жаром аэропорта в Констанце[43] в относительно прохладный Мальмё на серебристом Ил-18. Дул довольно сильный юго-восточный ветер, и самолет перед снижением сделал большой круг над Эресунном. Стоял погожий летний день, и со своего места у окна Монссон мог четко видеть Сальтхольм[44] и Копенгаген, а также пять пассажирских паромов, которые, рассекая белыми носами волны, совершали свои обычные рейсы между Мальмё и Данией. Сверху казалось, что они замерли. Чуть позже он увидел промышленный порт, где три месяца назад вытаскивал из воды старый автомобиль и труп, но пока еще Монссон находился в отпуске, а потому сразу же перестал думать об Олафссоне.

Пер Монссон упорно не отрывал взгляда от окна, поскольку не хотел смотреть на свою жену. В первые веселые дни он снова влюбился в нее, но теперь, после трех недель ежедневного пребывания вместе, они надоели друг другу, и он начал скучать по своей квартире на Регементсгатан, по холостяцким вечерам с зубочисткой во рту и запотевшим грипенбергером под рукой. Кроме того, ему уже немножко не хватало мрачного заасфальтированного двора полицейского участка, куда выходило окно его кабинета.

Мальмё вовсе не был таким идиллическим и спокойным, как это могло показаться с воздуха. Напротив, у Монссона появилось ощущение, что уже в первую же неделю работы его втянуло в расследование настоящего водоворота преступлений – от всевозможных политических беспорядков и поножовщины до налета на банк, по имеющимся сведениям планировавшегося в Мальмё; для предотвращения столь жуткого деяния половину полицейских в стране привели в полную готовность.

У Монссона было полно работы, и только третьего июля, в понедельник, он снова начал думать об Олафссоне. Поздно вечером он вспомнил виденное с воздуха во время посадки в Мальмё, и в цепочке смутных, подсознательных мыслей, возникших еще в самолете, появилось последнее, недостающее звено.

Теперь все казалось даже чересчур простым и очевидным.

В половине двенадцатого ночи он приготовил себе коктейль и машинально выпил его одним глотком. Потом встал из кресла и отправился в постель.

Он был уверен, что скоро найдет ответ на вопрос, раздражавший его все время с тех пор, как он нашел труп Олафссона.

27

Первая половина июля оказалась холодной и дождливой. Многие отпускники, обнадеженные теплым июнем, решили не уезжать на юг Европы, а насладиться прекрасным шведским летом, и теперь они проклинали все на свете, мрачно глазея на дождь через клапаны своих палаток и двери трейлеров и мечтая о залитых солнцем средиземноморских пляжах. Однако в середине второй недели отпусков, когда на чистом голубом небе появилось жаркое солнце, а дождевая влага стала быстро испаряться с ароматной почвы и растений, проклятия в адрес отечества прекратились и гордые шведы надели свои яркие летние одежды и приготовились покорять природу. Сверкающие автомобили мчались по дорогам, а по обочинам располагались многочисленные семьи со складными столиками, термосами и пакетами с едой, высадившиеся здесь из точно таких же сверкающих автомобилей, чтобы наскоро перекусить среди дорожного мусора. Вдыхая пыль и выхлопы, люди слушали свои никогда не смолкающие транзисторные приемники, смотрели на проносящиеся мимо машины и чахлую растительность на противоположной стороне дороги и от всей души сочувствовали тем несчастным, которым пришлось остаться в городе.

Мартин Бек не нуждался ни в чьем сочувствии. По крайней мере, его никто не заставлял оставаться в Стокгольме и работать в июле. Напротив, он больше всего любил находиться в городе именно в это время. Как правило, он старался не брать отпуск в июле, любил свой родной город, несмотря ни на что. Ему нравилось бродить по Стокгольму летом, когда не было толкотни, никто никуда не спешил, не нужно было опасаться интенсивного потока транспорта и дышать ядовитыми выхлопами. Он любил гулять по пустынным улицам в центре города в жаркое июльское воскресенье или по набережным прохладными вечерами, когда бриз приносил аромат свежескошенного сена с лугов по берегам озера Меларен или запах морских водорослей.

Во вторник, шестнадцатого июля, он, однако, ничего этого не делал, а сидел без пиджака за своим письменным столом на Вестберга-алле и чувствовал, что очень устал. Утром он закончил расследовать убийство, дело