Это не пропаганда. Хроники мировой войны с реальностью - Питер Померанцев

вторжение, которое так настроило Игоря против советского режима. Именно здесь теперь располагается Радио Свободная Европа, которое пригласил в 1995 году тогдашний президент Вацлав Гавел в знак благодарности за поддержку со стороны западных «голосов» в годы холодной войны. Гавел уже умер, а тех, кто до сих пор пропагандирует его идеалы «жизни по правде», часто презирают как наивных «гавелоидов». РСЕ живет в странном подвешенном состоянии – ее работа все еще посвящена тем идеалам, которые США, возможно, не будут поддерживать в будущем, даже на словах. Уже неправильно называть эту организацию «радио», поскольку она пытается совместить телевидение, подкасты и тексты. Вряд ли можно считать точным и слово «Европа» в его названии – большинство редакций ориентировано на страны Средней Азии и Ближнего Востока. Центрально– и восточноевропейские редакции были закрыты после того, как эти страны начали вступать в ЕС. С тех пор Венгрия и Польша вновь начали заигрывать с авторитаризмом. Во главе этих стран встали политики-националисты, которые когда-то были антисоветскими диссидентами, но для которых «национальные права» оказались не тем же самым, что «права человека». Оказалось, что даже слово «антикоммунист» не может само по себе выражать четкую политическую идентичность.

Завтра утром Игорь пойдет на работу. Он – последний ветеран холодной войны на «Радио». Когда сюда на экскурсии приводят школьников, на него показывают, как на музейный экспонат. Он все еще мечтает о радио будущего, которое может «соединить душу человечества», уловить эхо и взаимосвязи между историями в Маниле и Санкт-Петербурге, Мехико и Таллине. В одной из своих последних книг Игорь рисует трагикомичное альтер-эго, работника международной радиостанции, одержимого идеей воскрешения людей с помощью силы радио, – в этой истории странным образом переплетаются мания величия и реальная власть, дарованная сотрудникам СМИ. Этот замысел впервые появился у Игоря, когда он вспомнил о политических заключенных в годы холодной войны, которые узнавали о том, что об их преследовании говорят западные «голоса». После этого им казалось, что они получили несколько минут свободы или хотя бы возможность размяться на свежем воздухе – они получали вторую жизнь на радиоволнах после того, как тайная полиция лишила их первой. Теперь же альтер-эго Игоря стало передавать это ощущение дальше:

Я выпустил в космос тысячи голосов.

Это значит, что по законам физики

эти голоса будут жить вечно.

Кто бы мог подумать: какой-то служащий

с геморроидальным цветом лица,

блеклым голосом

каждый день ходит в контору,

кого-то записывает, а после…

да, после дарует людям бессмертие!

Половина учебного года позади, и на коротких каникулах моих девятилетних сыновей-близнецов я отправляюсь с ними к моим отцу и матери. Детям очень интересно, выглядит ли мир сейчас так же, как в годы молодости Лины. Она пытается объяснить, на что был похож Киев в 1970-е годы. Многое кажется им диким («Игоря арестовали за чтение книг? Как это? Почему?» – спрашивают они). А кое-что звучит на удивление знакомо.

«У меня было ощущение, что все большие, официальные слова вокруг нас уже ничего не значат, – говорит Лина. – Они были как старое белье, развевающееся на ветру».

А затем она цитирует строку из стихотворения: «Дурно пахнут мертвые слова».

Меня окружают мертвые слова. Если говорить точнее, утратили власть унаследованные мной ассоциации слов и образов, историй и смыслов. Вид поверженной статуи диктатора все еще важен для людей, живших в его времена, но я уже не могу установить моментальной связи между этим образом и историей о великой свободе. Миллионы людей, выходящих сейчас на улицы города а-ля 1989-й, не обязательно олицетворяют счастливое будущее. И, возможно, это совсем не совпадение, что любимым жанром в социальных сетях стали мемы: исковерканные людьми картинки, значение которых меняют подписи к ним, симптомы времени постоянной нестабильности смыслов. Так что теперь кто угодно может взять изображение курительной трубки и поставить под ним подпись: «Это не трубка» [153].

Старые ассоциации были несовершенны, зачастую – неверны. Однако было понятно, почему именно они лучше всего удерживаются в памяти. Некоторые образы и слова были табуированы, поскольку они были маленькими узелками, связывавшими в единое целое понятие недопустимого. Теперь же эти узелки понемногу развязываются. В 2018 году в Венгрии можно было увидеть плакаты, обвинявшие от имени правительства еврейских финансистов в подрыве основ нации и сделанные в визуальной стилистике, напоминавшей 1930-е годы. Но это никак не мешает развитию тесных связей между президентом Венгрии и премьер-министром Израиля, как будто последнего совершенно не волнует, что он дружит с любителем нацистских символов. В США, когда критика действий президента получает ярлык «маккартизма», а деятельность российских троллей сравнивается с терактами 11 сентября или Перл-Харбором, это совершенно лишено контекста – словно бы комментаторы бродили вокруг обломков разбившегося самолета в пустыне и колотили гаечными ключами по реактивным двигателям, производя впечатляющий грохот, не имеющий при этом к мотору никакого отношения. Самая популярная газета в Британии называет независимых судей «врагами народа» и призывает карать саботажников, противостоящих правительству. Она использует язык, очень похожий на тот, который применялся в Советском Союзе для оправдания массовых убийств, а в наше время служит лишь для оскорбления памяти об этих злодеяниях.

Когда я приступал к работе над отрывками о моих родителях для этой книги, я начал изучать то, как сильно все менялось от века к веку. как костенели от столетия к столетию слова «свобода», «демократия», «Европа», как своего смысла лишались, порой принудительно, целые жанры искусства. Как ни странно, я почувствовал, что открываюсь тем переживаниям, с помощью которых эти слова вновь обрели силу, а это значит, что в будущем у них есть возможность возродиться.

Через неделю мы вернулись в Лондон, и я снова повел детей в школу по идущей вверх дороге. Это викторианское здание, а у входа на флагштоках развеваются флаги всех стран, дети из которых там учатся. Это напоминает здание ООН, и половина флагов мне не знакомы. Какая перестройка идентичности нас ждет в будущем? Появятся ли новые и более жесткие границы для «народа» и «не-людей»? Я жду, что близнецы вот-вот начнут задавать мне вопросы. Мы англичане или русские? Евреи? Европейцы? Украинцы? Что вообще означают эти слова? И уже сейчас я с беспокойством думаю, что им ответить.

«Настоящие вы – на пересечении всех этих понятий! Вспомните Черновцы!»

Интересно, поймут ли они слова Игоря, если я их процитирую? Или что-то уже и так передано?

На днях близнецы играли в парке по соседству. К ним подошел какой-то ребенок и начал спрашивать: «А